А.М.Горький

Как сложили песню

Вот как две женщины сложили песню, под грустный звон колоколов монастыря, летним днем. Это было в тихой улице Арзамаса, пред вечерней, на лавочке у ворот дома, в котором я жил. Город дремал в жаркой тишине июньских будней. Я, сидя у окна с книгой в руках, слушал, как моя кухарка, дородная рябая Устинья, тихонько беседует с горничной моего шабра, земского начальника.

А еще чего пишут? - выспрашивает она мужским, но очень гибким голосом.

Да ничего еще-то,- задумчиво и тихонько отвечает горничная, худенькая девица, с темным лицом и маленькими испуганно-неподвижными глазами.

Значит,- получи поклоны да пришли деньжонок,- так ли?

А кто как живет - сама догадайся... эхе-хе...

В пруду, за садом нашей улицы, квакают лягушки странно стеклянным звуком; назойливо плещется в жаркой тишине звон колоколов; где-то на задворках всхрапывает пила, а кажется, что это храпит, уснув и задыхаясь зноем, старый дом соседа.

Родные,- грустно и сердито говорит Устинья,- а отойди от них на три версты - и нет тебя, и отломилась, как сучок! Я тоже, когда первый год в городе жила, неутешно тосковала. Будто не вся живешь - не вся вместе, - а половина души в деревне осталась, и всё думается день-ночь: как там, что там?..

Ее слова словно вторят звону колоколов, как будто она нарочно говорит в тон им. Горничная, держась за острые свои колени, покачивает головою в белом платке и, закусив губы, печально прислушивается к чему-то. Густой голос Устиньи звучит насмешливо и сердито, звучит мягко и печально.

Бывало - глохнешь, слепнешь в злой тоске по своей-то стороне; а у меня и нет никого там: батюшка в пожаре сгорел пьяный, дядя - холерой помер, были братья - один в солдатах остался, ундером сделали, другой - каменщик, в Бойгороде живет. Всех будто половодьем смыло с земли...

Склоняясь к западу, в мутном небе висит на золотых лучах красноватое солице. Тихий голос женщины, медный плеск колоколов и стеклянное кваканье лягушек - все звуки, которыми жив город в эти минуты. Звуки плывут низко над землею, точно ласточки перед дождем. Над ними, вокруг их - тишина, поглощающая всё, как смерть.

Рождается нелепое сравнение: точно город посажен в большую бутылку, лежащую на боку, заткнутую огненной пробкой, и кто-то лениво, тихонько бьет извне по ее нагретому стеклу.

Вдруг Устинья говорит бойко, но деловито:

Ну-кось, Машутка, подсказывай...

Чего это?

Песню сложим...

И, шумно вздохнув, Устинья скороговоркой запевает:

Эх, да белым днем, при ясном солнышке,

Светлой ноченькой, при месяце...

Нерешительно нащупывая мелодию, горничная робко, вполголоса поет:

Беспокойно мне, девице молодой...

А Устинья уверенно и очень трогательно доводит мелодию до конца:

Всё тоскою сердце мается...

Кончила и тотчас заговорила весело, немножко хвастливо:

Вот она и началась, песня! Я те, милая, научу пеени складывать, как нитку сучить... Ну-ко...

Помолчав, точно прислушавшись к заунывным стонам лягушек, ленивому звону колоколов, она снова ловко заиграла словами и звуками:

Ой, да ни зимою вьюги лютые,

Ни весной ручьи веселые...

Горничная, плотно придвинувшись к ней, положив белую голову на круглое плечо ее, закрыла глаза и уже смелее, тонким вздрагивающим голоском продолжает:

Не доносят со родной стороны

Сердцу весточку утешную...

Так-то вот! - сказала Устинья, хлопнув себя ладонью по колену.- А была я моложе - того лучше песни складывала! Бывало, подруги пристают: "Устюша, научи песенке!" Эх, и зальюсь же я!.. Ну, как дальше-то будет?

Я не знаю,- сказала горничная, открыв глаза, улыбаясь.

Я смотрю на них сквозь цветы в окне; певицы меня не замечают, а мне хорошо видно Глубоко изрытую оспой, шершавую щеку Устиньи, ее маленькое ухо, не закрытое желтым платком, серый бойкий глаз, нос прямой, точно у сороки, и тупой подбородок мужчины. Это баба хитрая, болтливая; она очень любит выпить и послушать чтение святых житий. Сплетница она на всю улицу, и больше того: кажется, все тайны города в кармане у нее. Рядом с нею, крепкой и сытой, костлявая, угловатая горничная - подросток. Да и рот у горничной детский; маленькие, пухлые губы надуты, точно она обижена, боится, что сейчас еще больше обидят, и вот-вот заплачет.

Над мостовой мелькают ласточки, почти касаясь земли изогнутыми крыльями: значит, мошкара опустилась низко,- признак, что к ночи соберется дождь. На заборе, против моего окна, сидит ворона неподвижно, точно из дерева вырезана, и черными глазами следит за мельканием ласточек. Звонить перестали, а стоны лягушек еще звучней, и тишина гуще, жарче.

Жаворонок над полями поет,

Как сложили песню

"Собрание сочинений в тридцати томах": Государственное издательство художественной литературы; Москва; 1949 Том 11. По Руси. Рассказы 1912-1917 Вот как две женщины сложили песню, под грустный звон колоколов монастыря, летним днем. Это было в тихой улице Арзамаса, пред вечерней, на лавочке у ворот дома, в котором я жил. Город дремал в жаркой тишине июньских будней. Я, сидя у окна с книгой в руках, слушал, как моя кухарка, дородная рябая Устинья, тихонько беседует с горничной моего шабра, земского начальника. -- А еще чего пишут? -- выспрашивает она мужским, но очень гибким голосом. -- Да ничего еще-то, -- задумчиво и тихонько отвечает горничная, худенькая девица, с темным лицом и маленькими испуганно-неподвижными глазами. -- Значит, -- получи поклоны да пришли деньжонок, -- так ли? -- Вот... -- А кто как живет -- сама догадайся... эхе-хе... В пруду, за садом нашей улицы, квакают лягушки странно стеклянным звуком; назойливо плещется в жаркой тишине звон колоколов; где-то на задворках всхрапывает пила, а кажется, что это храпит, уснув и задыхаясь зноем, старый дом соседа. -- Родные, -- грустно и сердито говорит Устинья, -- а отойди от них на три версты -- и нет тебя, и отломилась, как сучок! Я тоже, когда первый год в городе жила, неутешно тосковала. Будто не вся живешь -- не вся вместе, -- а половина души в деревне осталась, и всё думается день-ночь: как там, что там?.. Ее слова словно вторят звону колоколов, как будто она нарочно говорит в тон им. Горничная, держась за острые свои колени, покачивает головою в белом платке и, закусив губы, печально прислушивается к чему-то. Густой голос Устиньи звучит насмешливо и сердито, звучит мягко и печально. -- Бывало -- глохнешь, слепнешь в злой тоске по своей-то стороне; а у меня и нет никого там: батюшка в пожаре сгорел пьяный, дядя -- холерой помер, были братья -- один в солдатах остался, ундером сделали, другой -- каменщик, в Бойгороде живет. Всех будто половодьем смыло с земли... Склоняясь к западу, в мутном небе висит на золотых лучах красноватое солице. Тихий голос женщины, медный плеск колоколов и стеклянное кваканье лягушек -- все звуки, которыми жив город в эти минуты. Звуки плывут низко над землею, точно ласточки перед дождем. Над ними, вокруг их -- тишина, поглощающая всё, как смерть. Рождается нелепое сравнение: точно город посажен в большую бутылку, лежащую на боку, заткнутую огненной пробкой, и кто-то лениво, тихонько бьет извне по ее нагретому стеклу. Вдруг Устинья говорит бойко, но деловито: -- Ну-кось, Машутка, подсказывай... -- Чего это? -- Песню сложим... И, шумно вздохнув, Устинья скороговоркой запевает: Эх, да белым днем, при ясном солнышке, Светлой ноченькой, при месяце... Нерешительно нащупывая мелодию, горничная робко, вполголоса поет: Беспокойно мне, девице молодой... А Устинья уверенно и очень трогательно доводит мелодию до конца: Всё тоскою сердце мается... Кончила и тотчас заговорила весело, немножко хвастливо: -- Вот она и началась, песня! Я те, милая, научу пеени складывать, как нитку сучить... Ну-ко... Помолчав, точно прислушавшись к заунывным стонам лягушек, ленивому звону колоколов, она снова ловко заиграла словами и звуками: Ой, да ни зимою вьюги лютые, Ни весной ручьи веселые... Горничная, плотно придвинувшись к ней, положив белую голову на круглое плечо ее, закрыла глаза и уже смелее, тонким вздрагивающим голоском продолжает: Не доносят со родной стороны Сердцу весточку утешную... -- Так-то вот! -- сказала Устинья, хлопнув себя ладонью по колену. -- А была я моложе -- того лучше песни складывала! Бывало, подруги пристают: "Устюша, научи песенке!" Эх, и зальюсь же я!.. Ну, как дальше-то будет? -- Я не знаю, -- сказала горничная, открыв глаза, улыбаясь. Я смотрю на них сквозь цветы в окне; певицы меня не замечают, а мне хорошо видно Глубоко изрытую оспой, шершавую щеку Устиньи, ее маленькое ухо, не закрытое желтым платком, серый бойкий глаз, нос прямой, точно у сороки, и тупой подбородок мужчины. Это баба хитрая, болтливая; она очень любит выпить и послушать чтение святых житий. Сплетница она на всю улицу, и больше того: кажется, все тайны города в кармане у нее. Рядом с нею, крепкой и сытой, костлявая, угловатая горничная -- подросток. Да и рот у горничной детский; маленькие, пухлые губы надуты, точно она обижена, боится, что сейчас еще больше обидят, и вот-вот заплачет. Над мостовой мелькают ласточки, почти касаясь земли изогнутыми крыльями: значит, мошкара опустилась низко, -- признак, что к ночи соберется дождь. На заборе, против моего окна, сидит ворона неподвижно, точно из дерева вырезана, и черными глазами следит за мельканием ласточек. Звонить перестали, а стоны лягушек еще звучней, и тишина гуще, жарче. Жаворонок над полями поет, Васильки-цветы в полях зацвели, -- задумчиво поет Устинья, сложив руки на груди, глядя в небо, а горничная вторит складно и смело: Поглядеть бы на родные-то поля! И Устинья, умело поддерживая высокий, качающийся голос, стелет бархатом душевные слова: Погулять бы, с милым другом, по лесам!.. Кончив петь, они длительно молчат, тесно прижавшись друг ко другу; потом женщина говорит негромко, задумчиво: -- Али плохо сложили песню? Вовсе хорошо ведь... -- Гляди-ко, -- тихо остановила ее горничная. Они смотрят в правую сторону, наискось от себя: там, щедро облитый солнцем, важно шагает большой священник в лиловой рясе, мерно переставляя длинный посох; блестит серебряный набалдашник, сверкает золоченый крест на широкой груди. Ворона покосилась на него черной бусиной глаза и, лениво взмахнув тяжелыми крыльями, взлетела на сучок рябины, а оттуда серым комом упала в сад. Женщины встали, молча, в пояс, поклонились священнику. Он не заметил их. Не садясь, они проводили его глазами, пока он не свернул в переулок. -- Охо-хо, девушка, -- сказала Устинья, поправляя платок на голове, -- была бы я помоложе да с другой рожей... Кто-то крикнул сердито, сонным голосом: -- Марья!.. Машка!.. -- Ой, зовут... Горничная пугливо убежала, а Устинья, снова усевшись на лавку, задумалась, разглаживая на коленях пестрый ситец платья. Стонут лягушки. Душный воздух неподвижен, как вода лесного озера, Цветисто догорает день. На полях, за отравленной рекой Тёшей, сердитый гул, -- дальний гром рычит медведем.

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Горький Максим
Как сложили песню

А.М.Горький

Как сложили песню

Вот как две женщины сложили песню, под грустный звон колоколов монастыря, летним днем. Это было в тихой улице Арзамаса, пред вечерней, на лавочке у ворот дома, в котором я жил. Город дремал в жаркой тишине июньских будней. Я, сидя у окна с книгой в руках, слушал, как моя кухарка, дородная рябая Устинья, тихонько беседует с горничной моего шабра, земского начальника.

– А еще чего пишут? – выспрашивает она мужским, но очень гибким голосом.

– Да ничего еще-то,– задумчиво и тихонько отвечает горничная, худенькая девица, с темным лицом и маленькими испуганно-неподвижными глазами.

– Значит,– получи поклоны да пришли деньжонок,– так ли?

– А кто как живет – сама догадайся... эхе-хе...

В пруду, за садом нашей улицы, квакают лягушки странно стеклянным звуком; назойливо плещется в жаркой тишине звон колоколов; где-то на задворках всхрапывает пила, а кажется, что это храпит, уснув и задыхаясь зноем, старый дом соседа.

– Родные,– грустно и сердито говорит Устинья,– а отойди от них на три версты – и нет тебя, и отломилась, как сучок! Я тоже, когда первый год в городе жила, неутешно тосковала. Будто не вся живешь – не вся вместе, – а половина души в деревне осталась, и всё думается день-ночь: как там, что там?..

Ее слова словно вторят звону колоколов, как будто она нарочно говорит в тон им. Горничная, держась за острые свои колени, покачивает головою в белом платке и, закусив губы, печально прислушивается к чему-то. Густой голос Устиньи звучит насмешливо и сердито, звучит мягко и печально.

– Бывало – глохнешь, слепнешь в злой тоске по своей-то стороне; а у меня и нет никого там: батюшка в пожаре сгорел пьяный, дядя – холерой помер, были братья – один в солдатах остался, ундером сделали, другой – каменщик, в Бойгороде живет. Всех будто половодьем смыло с земли...

Склоняясь к западу, в мутном небе висит на золотых лучах красноватое солице. Тихий голос женщины, медный плеск колоколов и стеклянное кваканье лягушек – все звуки, которыми жив город в эти минуты. Звуки плывут низко над землею, точно ласточки перед дождем. Над ними, вокруг их – тишина, поглощающая всё, как смерть.

Рождается нелепое сравнение: точно город посажен в большую бутылку, лежащую на боку, заткнутую огненной пробкой, и кто-то лениво, тихонько бьет извне по ее нагретому стеклу.

Вдруг Устинья говорит бойко, но деловито:

– Ну-кось, Машутка, подсказывай...

– Чего это?

– Песню сложим...

И, шумно вздохнув, Устинья скороговоркой запевает:

Эх, да белым днем, при ясном солнышке,

Светлой ноченькой, при месяце...

Нерешительно нащупывая мелодию, горничная робко, вполголоса поет:

Беспокойно мне, девице молодой...

А Устинья уверенно и очень трогательно доводит мелодию до конца:

Всё тоскою сердце мается...

Кончила и тотчас заговорила весело, немножко хвастливо:

– Вот она и началась, песня! Я те, милая, научу пеени складывать, как нитку сучить... Ну-ко...

Помолчав, точно прислушавшись к заунывным стонам лягушек, ленивому звону колоколов, она снова ловко заиграла словами и звуками:

Ой, да ни зимою вьюги лютые,

Ни весной ручьи веселые...

Горничная, плотно придвинувшись к ней, положив белую голову на круглое плечо ее, закрыла глаза и уже смелее, тонким вздрагивающим голоском продолжает:

Не доносят со родной стороны

Сердцу весточку утешную...

– Так-то вот! – сказала Устинья, хлопнув себя ладонью по колену.– А была я моложе – того лучше песни складывала! Бывало, подруги пристают: "Устюша, научи песенке!" Эх, и зальюсь же я!.. Ну, как дальше-то будет?

– Я не знаю,– сказала горничная, открыв глаза, улыбаясь.

Я смотрю на них сквозь цветы в окне; певицы меня не замечают, а мне хорошо видно Глубоко изрытую оспой, шершавую щеку Устиньи, ее маленькое ухо, не закрытое желтым платком, серый бойкий глаз, нос прямой, точно у сороки, и тупой подбородок мужчины. Это баба хитрая, болтливая; она очень любит выпить и послушать чтение святых житий. Сплетница она на всю улицу, и больше того: кажется, все тайны города в кармане у нее. Рядом с нею, крепкой и сытой, костлявая, угловатая горничная – подросток. Да и рот у горничной детский; маленькие, пухлые губы надуты, точно она обижена, боится, что сейчас еще больше обидят, и вот-вот заплачет.

Над мостовой мелькают ласточки, почти касаясь земли изогнутыми крыльями: значит, мошкара опустилась низко,– признак, что к ночи соберется дождь. На заборе, против моего окна, сидит ворона неподвижно, точно из дерева вырезана, и черными глазами следит за мельканием ласточек. Звонить перестали, а стоны лягушек еще звучней, и тишина гуще, жарче.

Жаворонок над полями поет,

Васильки-цветы в полях зацвели,

– задумчиво поет Устинья, сложив руки на груди, глядя в небо, а горничная вторит складно и смело:

Поглядеть бы на родные-то поля!

И Устинья, умело поддерживая высокий, качающийся голос, стелет бархатом душевные слова:

Погулять бы, с милым другом, по лесам!..

Кончив петь, они длительно молчат, тесно прижавшись друг ко другу; потом женщина говорит негромко, задумчиво:

– Али плохо сложили песню? Вовсе хорошо ведь...

– Гляди-ко,– тихо остановила ее горничная.

Они смотрят в правую сторону, наискось от себя: там, щедро облитый солнцем, важно шагает большой священник в лиловой рясе, мерно переставляя длинный посох; блестит серебряный набалдашник, сверкает золоченый крест на широкой груди.

Ворона покосилась на него черной бусиной глаза и, лениво взмахнув тяжелыми крыльями, взлетела на сучок рябины, а оттуда серым комом упала в сад.

Женщины встали, молча, в пояс, поклонились священнику. Он не заметил их. Не садясь, они проводили его глазами, пока он не свернул в переулок.

– Охо-хо, девушка,– сказала Устинья, поправляя платок на голове,– была бы я помоложе да с другой рожей...

– Марья!.. Машка!..

– Ой, зовут...

Горничная пугливо убежала, а Устинья, снова усевшись на лавку, задумалась, разглаживая на коленях пестрый ситец платья.

Стонут лягушки. Душный воздух неподвижен, как вода лесного озера, Цветисто догорает день. На полях, за отравленной рекой Тёшей, сердитый гул,дальний гром рычит медведем.

2. Сообщение учащегося «Как сложили песню» (материал предложен в книге «Читаем, думаем, говорим...», 8класс).

Учащиеся отвечают на вопросы - размышления, предложенные после рассказа М. Горького:

Какие переживания героинь рассказа вылились в песне?

Почему им захотелось сложить песню?

О чем грустят женщины, о чём мечтают? Как их мечты, выраженные в песне, соотносятся с обыденной жизнью, воспроизводимой писателем?

Какие строки сочинила Устинья, а какие горничная? Как вы это объясните?

По каким признакам вы отнесете эту песню к народной?

VI. Слово учителя.

Так, что отличает лирическое произведение это эпоса и драмы? Песни лирические, по словам В.Г. Белинского - это простодушное излияние горя или радости сердца в тесном или ограниченном кругу общественных или семейных отношений. Это или жалоба женщины, разлученной с милым сердца и насильно выданной за нелюбимого и постылого, тоска по родине, заключающейся в родном доме и родном селе, ропот на чужбины, на вар­варское отношение мужа и свекрови. Если герой наших песен мужчина, тогда - воспоминание о милой, ненависть к жене, или ропот на горькую долю молодецкую, или звуки дикого, отчаянного веселия - насильствен­ный, мгновенный выход из рвущей души тяжелой тоски.

Драма предназначена для постановки на сцене, она требует совмест­ной работы актеров, режиссеров, художников, осветителей, музыкантов.).

Кто мог быть героем народных песен, от чьего лица они исполнялись?

(Ещё в колыбели детей убаюкивали песнями, подрастая, сами учились напевать, то есть было время, и не такое уж и далекое, когда вся жизнь рус­ского человека от рождения и до смерти сопровождалась песней. Русская народная песня - произведение коллективное. Пели песни в радости и в горе. Песня могла петься для себя и про себя, занимаясь одновременно ка­кой - либо неторопливой, монотонной работой. Русские народные песни делятся на обрядовые и необрядовые).

Назовите обрядовые песни.

(Свадебные песни, проводы в армию, праздник первой борозды и многие другие).

Самая совершенная форма обрядовой песни - русская свадьба, где у каждого из действующих лиц - невесты, жениха, свахи, дружки - свои «ро­ли», создававшиеся народом веками.

VII. Анализ поэтики свадебной песни. (Текст песни у каждого ученика).

На какие части условно можно разделить данный текст?

(на 3 части: Смелый Иван через речку переходит; Наташеньку через речку переводит; разговор Наташи с Иваном после встречи).

Как построена песня с позиции содержания?

(Эта песня свадебная, в ней повествуется об Иване и Наташе, которые раньше жили порознь. Народ в песне славит жениха, любуется им за его смелость, нежные чувства к любимой Наташеньке. В песне славят и Ната­шу за её искренние чувства к родимому батюшке и родимой матушке, ко­нечно, теперь мне и «милешенек»).

Какой нравственный идеал жениха рисуется в песне?

(Смелый, находчивый, умеет найти выход из любой ситуации, притом очень нежный, любящий, с таким человеком легко будет идти по жизни).

Какие поэтические особенности в песне можно выделить?

(При описании жениха использовано очень много глаголов: значит жених - человек деятельный, трудолюбивый. Много слов с уменьшительно - ласкательным суффиксом: «пуговки», «ниточка», «милешенек», «ба­тюшка», «матушка». Много повторов: «лежала», «ходит, переводит», «по­целует» и другие. Вопросы Ивана носят риторический характер: «Скажи мне, Наташа, всю правду, свою: кто тебе, Наташа, из роду мил?»).

Какой отклик в душе слушателей находит эта песня?

(учащиеся на этот вопрос дома дают письменный ответ)

Домашнее задание.

1.Завершить анализ песни.

2.Выучить любую песню наизусть (для пения или чтения).

3.Индивидуальное задание - сообщение «Русская историческая песня».

План-конспект изучения теории литературы.

Пролог. Жанры. (9 класс)

а) восстановление в памяти учащихся содержания учебников пятого-восьмого классов;

б) в результате чтения ученики должны четко представить, какова цель «самозахвата».

2. Чтение статьи в учебнике «Повторение пройденного. Жанры». Беседа по ходу чтения:

а) жанры фольклора; работа в тетради: рисунок-схема «Фольклорное дерево»;

б) различия фольклора и литературы;

в) общие жанры для фольклора и литературы.

3. Конкурс пословиц фольклорного и литературного происхождения или викторина «Происхождение пословиц» (учащиеся определяют фольклорные и литературные истоки пословиц).

4. Учащиеся приводят примеры, когда устное народное творчество становится материалом для литературного произведения. Затем отвечают на вопрос: «Может ли литературное произведение стать фольклорным?»

Домашнее задание (дифференцированное):

1. Жанры фольклора.

2. Литературные жанры.

3. Сказка народная и литературная.

4. Пословицы из басен Крылова: фольклор или литература?

5. Составить памятку-схему «Приметы жанра...»: сказки, былины, лирического стихотворения, басни, рассказа, романа.

План-конспект изучения драматического произведения.

Мольер. «Тартюф» (9 класс)

1. Рассказ учителя: «Нелегкие судьбы литературных произведений». Чтение статьи «Мольер» в учебнике.

2. Самостоятельное чтение первого и второго прошений королю с последующими ответами на вопросы о теме произведения, месте действия и выборе героев.

3. Обсуждение проблемы объективного и субъективного смыслов произведения.

4. Анализ комедии Мольера «Тартюф».

Два варианта выполнения (по усмотрению учи­теля):

а) комментированное чтение предисловия, затем анализ произведения;

б) анализ произведения, выявление характерных черт литературного направления, эпохи; приемы и способы создания образов героев, авторское отноше­ние к ним; сравнение предисловия с полученными выводами и результатами.

Горький Максим

Как сложили песню

А.М.Горький

Как сложили песню

Чего это?

Песню сложим...

Всё тоскою сердце мается...

Ой, да ни зимою вьюги лютые,

Ни весной ручьи веселые...

Не доносят со родной стороны

Сердцу весточку утешную...

Жаворонок над полями поет,

Марья!.. Машка!..

Ой, зовут...

Горький Максим

Как сложили песню

А.М.Горький

Как сложили песню

Вот как две женщины сложили песню, под грустный звон колоколов монастыря, летним днем. Это было в тихой улице Арзамаса, пред вечерней, на лавочке у ворот дома, в котором я жил. Город дремал в жаркой тишине июньских будней. Я, сидя у окна с книгой в руках, слушал, как моя кухарка, дородная рябая Устинья, тихонько беседует с горничной моего шабра, земского начальника.

А еще чего пишут? - выспрашивает она мужским, но очень гибким голосом.

Да ничего еще-то,- задумчиво и тихонько отвечает горничная, худенькая девица, с темным лицом и маленькими испуганно-неподвижными глазами.

Значит,- получи поклоны да пришли деньжонок,- так ли?

А кто как живет - сама догадайся... эхе-хе...

В пруду, за садом нашей улицы, квакают лягушки странно стеклянным звуком; назойливо плещется в жаркой тишине звон колоколов; где-то на задворках всхрапывает пила, а кажется, что это храпит, уснув и задыхаясь зноем, старый дом соседа.

Родные,- грустно и сердито говорит Устинья,- а отойди от них на три версты - и нет тебя, и отломилась, как сучок! Я тоже, когда первый год в городе жила, неутешно тосковала. Будто не вся живешь - не вся вместе, - а половина души в деревне осталась, и всё думается день-ночь: как там, что там?..

Ее слова словно вторят звону колоколов, как будто она нарочно говорит в тон им. Горничная, держась за острые свои колени, покачивает головою в белом платке и, закусив губы, печально прислушивается к чему-то. Густой голос Устиньи звучит насмешливо и сердито, звучит мягко и печально.

Бывало - глохнешь, слепнешь в злой тоске по своей-то стороне; а у меня и нет никого там: батюшка в пожаре сгорел пьяный, дядя - холерой помер, были братья - один в солдатах остался, ундером сделали, другой - каменщик, в Бойгороде живет. Всех будто половодьем смыло с земли...

Склоняясь к западу, в мутном небе висит на золотых лучах красноватое солице. Тихий голос женщины, медный плеск колоколов и стеклянное кваканье лягушек - все звуки, которыми жив город в эти минуты. Звуки плывут низко над землею, точно ласточки перед дождем. Над ними, вокруг их - тишина, поглощающая всё, как смерть.

Рождается нелепое сравнение: точно город посажен в большую бутылку, лежащую на боку, заткнутую огненной пробкой, и кто-то лениво, тихонько бьет извне по ее нагретому стеклу.

Вдруг Устинья говорит бойко, но деловито:

Ну-кось, Машутка, подсказывай...

Чего это?

Песню сложим...

И, шумно вздохнув, Устинья скороговоркой запевает:

Эх, да белым днем, при ясном солнышке,

Светлой ноченькой, при месяце...

Нерешительно нащупывая мелодию, горничная робко, вполголоса поет:

Беспокойно мне, девице молодой...

А Устинья уверенно и очень трогательно доводит мелодию до конца:

Всё тоскою сердце мается...

Кончила и тотчас заговорила весело, немножко хвастливо:

Вот она и началась, песня! Я те, милая, научу пеени складывать, как нитку сучить... Ну-ко...

Помолчав, точно прислушавшись к заунывным стонам лягушек, ленивому звону колоколов, она снова ловко заиграла словами и звуками:

Ой, да ни зимою вьюги лютые,

Ни весной ручьи веселые...

Горничная, плотно придвинувшись к ней, положив белую голову на круглое плечо ее, закрыла глаза и уже смелее, тонким вздрагивающим голоском продолжает:

Не доносят со родной стороны

Сердцу весточку утешную...

Так-то вот! - сказала Устинья, хлопнув себя ладонью по колену.- А была я моложе - того лучше песни складывала! Бывало, подруги пристают: "Устюша, научи песенке!" Эх, и зальюсь же я!.. Ну, как дальше-то будет?

Я не знаю,- сказала горничная, открыв глаза, улыбаясь.

Я смотрю на них сквозь цветы в окне; певицы меня не замечают, а мне хорошо видно Глубоко изрытую оспой, шершавую щеку Устиньи, ее маленькое ухо, не закрытое желтым платком, серый бойкий глаз, нос прямой, точно у сороки, и тупой подбородок мужчины. Это баба хитрая, болтливая; она очень любит выпить и послушать чтение святых житий. Сплетница она на всю улицу, и больше того: кажется, все тайны города в кармане у нее. Рядом с нею, крепкой и сытой, костлявая, угловатая горничная - подросток. Да и рот у горничной детский; маленькие, пухлые губы надуты, точно она обижена, боится, что сейчас еще больше обидят, и вот-вот заплачет.

Над мостовой мелькают ласточки, почти касаясь земли изогнутыми крыльями: значит, мошкара опустилась низко,- признак, что к ночи соберется дождь. На заборе, против моего окна, сидит ворона неподвижно, точно из дерева вырезана, и черными глазами следит за мельканием ласточек. Звонить перестали, а стоны лягушек еще звучней, и тишина гуще, жарче.

Жаворонок над полями поет,

Васильки-цветы в полях зацвели,

Задумчиво поет Устинья, сложив руки на груди, глядя в небо, а горничная вторит складно и смело:

Поглядеть бы на родные-то поля!

И Устинья, умело поддерживая высокий, качающийся голос, стелет бархатом душевные слова:

Погулять бы, с милым другом, по лесам!..

Кончив петь, они длительно молчат, тесно прижавшись друг ко другу; потом женщина говорит негромко, задумчиво:

Али плохо сложили песню? Вовсе хорошо ведь...

Гляди-ко,- тихо остановила ее горничная.

Они смотрят в правую сторону, наискось от себя: там, щедро облитый солнцем, важно шагает большой священник в лиловой рясе, мерно переставляя длинный посох; блестит серебряный набалдашник, сверкает золоченый крест на широкой груди.

Ворона покосилась на него черной бусиной глаза и, лениво взмахнув тяжелыми крыльями, взлетела на сучок рябины, а оттуда серым комом упала в сад.

Женщины встали, молча, в пояс, поклонились священнику. Он не заметил их. Не садясь, они проводили его глазами, пока он не свернул в переулок.

Охо-хо, девушка,- сказала Устинья, поправляя платок на голове,- была бы я помоложе да с другой рожей...

Марья!.. Машка!..

Ой, зовут...

Горничная пугливо убежала, а Устинья, снова усевшись на лавку, задумалась, разглаживая на коленях пестрый ситец платья.

Стонут лягушки. Душный воздух неподвижен, как вода лесного озера, Цветисто догорает день. На полях, за отравленной рекой Тёшей, сердитый гул,дальний гром рычит медведем.

Горький Максим

Как сложили песню

А.М.Горький

Как сложили песню

Вот как две женщины сложили песню, под грустный звон колоколов монастыря, летним днем. Это было в тихой улице Арзамаса, пред вечерней, на лавочке у ворот дома, в котором я жил. Город дремал в жаркой тишине июньских будней. Я, сидя у окна с книгой в руках, слушал, как моя кухарка, дородная рябая Устинья, тихонько беседует с горничной моего шабра, земского начальника.

А еще чего пишут? - выспрашивает она мужским, но очень гибким голосом.

Да ничего еще-то,- задумчиво и тихонько отвечает горничная, худенькая девица, с темным лицом и маленькими испуганно-неподвижными глазами.

Значит,- получи поклоны да пришли деньжонок,- так ли?

А кто как живет - сама догадайся... эхе-хе...

В пруду, за садом нашей улицы, квакают лягушки странно стеклянным звуком; назойливо плещется в жаркой тишине звон колоколов; где-то на задворках всхрапывает пила, а кажется, что это храпит, уснув и задыхаясь зноем, старый дом соседа.

Родные,- грустно и сердито говорит Устинья,- а отойди от них на три версты - и нет тебя, и отломилась, как сучок! Я тоже, когда первый год в городе жила, неутешно тосковала. Будто не вся живешь - не вся вместе, - а половина души в деревне осталась, и всё думается день-ночь: как там, что там?..

Ее слова словно вторят звону колоколов, как будто она нарочно говорит в тон им. Горничная, держась за острые свои колени, покачивает головою в белом платке и, закусив губы, печально прислушивается к чему-то. Густой голос Устиньи звучит насмешливо и сердито, звучит мягко и печально.

Бывало - глохнешь, слепнешь в злой тоске по своей-то стороне; а у меня и нет никого там: батюшка в пожаре сгорел пьяный, дядя - холерой помер, были братья - один в солдатах остался, ундером сделали, другой - каменщик, в Бойгороде живет. Всех будто половодьем смыло с земли...

Склоняясь к западу, в мутном небе висит на золотых лучах красноватое солице. Тихий голос женщины, медный плеск колоколов и стеклянное кваканье лягушек - все звуки, которыми жив город в эти минуты. Звуки плывут низко над землею, точно ласточки перед дождем. Над ними, вокруг их - тишина, поглощающая всё, как смерть.

Рождается нелепое сравнение: точно город посажен в большую бутылку, лежащую на боку, заткнутую огненной пробкой, и кто-то лениво, тихонько бьет извне по ее нагретому стеклу.

Вдруг Устинья говорит бойко, но деловито:

Ну-кось, Машутка, подсказывай...

Чего это?

Песню сложим...

И, шумно вздохнув, Устинья скороговоркой запевает:

Эх, да белым днем, при ясном солнышке,

Светлой ноченькой, при месяце...

Нерешительно нащупывая мелодию, горничная робко, вполголоса поет:

Беспокойно мне, девице молодой...

А Устинья уверенно и очень трогательно доводит мелодию до конца:

Всё тоскою сердце мается...

Кончила и тотчас заговорила весело, немножко хвастливо:

Вот она и началась, песня! Я те, милая, научу пеени складывать, как нитку сучить... Ну-ко...

Помолчав, точно прислушавшись к заунывным стонам лягушек, ленивому звону колоколов, она снова ловко заиграла словами и звуками:

Ой, да ни зимою вьюги лютые,

Ни весной ручьи веселые...

Горничная, плотно придвинувшись к ней, положив белую голову на круглое плечо ее, закрыла глаза и уже смелее, тонким вздрагивающим голоском продолжает:

Не доносят со родной стороны

Сердцу весточку утешную...

Так-то вот! - сказала Устинья, хлопнув себя ладонью по колену.- А была я моложе - того лучше песни складывала! Бывало, подруги пристают: "Устюша, научи песенке!" Эх, и зальюсь же я!.. Ну, как дальше-то будет?

Я не знаю,- сказала горничная, открыв глаза, улыбаясь.

Я смотрю на них сквозь цветы в окне; певицы меня не замечают, а мне хорошо видно Глубоко изрытую оспой, шершавую щеку Устиньи, ее маленькое ухо, не закрытое желтым платком, серый бойкий глаз, нос прямой, точно у сороки, и тупой подбородок мужчины. Это баба хитрая, болтливая; она очень любит выпить и послушать чтение святых житий. Сплетница она на всю улицу, и больше того: кажется, все тайны города в кармане у нее. Рядом с нею, крепкой и сытой, костлявая, угловатая горничная - подросток. Да и рот у горничной детский; маленькие, пухлые губы надуты, точно она обижена, боится, что сейчас еще больше обидят, и вот-вот заплачет.

Над мостовой мелькают ласточки, почти касаясь земли изогнутыми крыльями: значит, мошкара опустилась низко,- признак, что к ночи соберется дождь. На заборе, против моего окна, сидит ворона неподвижно, точно из дерева вырезана, и черными глазами следит за мельканием ласточек. Звонить перестали, а стоны лягушек еще звучней, и тишина гуще, жарче.

Жаворонок над полями поет,

Васильки-цветы в полях зацвели,

Задумчиво поет Устинья, сложив руки на груди, глядя в небо, а горничная вторит складно и смело:

Поглядеть бы на родные-то поля!

И Устинья, умело поддерживая высокий, качающийся голос, стелет бархатом душевные слова:

Погулять бы, с милым другом, по лесам!..

Кончив петь, они длительно молчат, тесно прижавшись друг ко другу; потом женщина говорит негромко, задумчиво:

Али плохо сложили песню? Вовсе хорошо ведь...

Гляди-ко,- тихо остановила ее горничная.

Они смотрят в правую сторону, наискось от себя: там, щедро облитый солнцем, важно шагает большой священник в лиловой рясе, мерно переставляя длинный посох; блестит серебряный набалдашник, сверкает золоченый крест на широкой груди.

Ворона покосилась на него черной бусиной глаза и, лениво взмахнув тяжелыми крыльями, взлетела на сучок рябины, а оттуда серым комом упала в сад.

Женщины встали, молча, в пояс, поклонились священнику. Он не заметил их. Не садясь, они проводили его глазами, пока он не свернул в переулок.

Охо-хо, девушка,- сказала Устинья, поправляя платок на голове,- была бы я помоложе да с другой рожей...

Марья!.. Машка!..

Ой, зовут...

Горничная пугливо убежала, а Устинья, снова усевшись на лавку, задумалась, разглаживая на коленях пестрый ситец платья.

Стонут лягушки. Душный воздух неподвижен, как вода лесного озера, Цветисто догорает день. На полях, за отравленной рекой Тёшей, сердитый гул,дальний гром рычит медведем.

Вот как две женщины сложили песню, под грустный звон колоколов
монастыря, летним днем. Это было в тихой улице Арзамаса, пред вечерней, на
лавочке у ворот дома, в котором я жил. Город дремал в жаркой тишине
июньских будней. Я, сидя у окна с книгой в руках, слушал, как моя кухарка,
дородная рябая Устинья, тихонько беседует с горничной моего шабра, земского
начальника.
- А еще чего пишут? - выспрашивает она мужским, но очень гибким
голосом.
- Да ничего еще-то, - задумчиво и тихонько отвечает горничная,
худенькая девица, с темным лицом и маленькими испуганно-неподвижными
глазами.
- Значит, - получи поклоны да пришли деньжонок, - так ли?
- Вот...
- А кто как живет - сама догадайся... эхе-хе... В пруду, за садом
нашей улицы, квакают лягушки странно стеклянным звуком; назойливо плещется
в жаркой тишине звон колоколов; где-то на задворках всхрапывает пила, а
кажется, что это храпит, уснув и задыхаясь зноем, старый дом соседа.
- Родные, - грустно и сердито, говорит Устинья, - а отойди от них на
три версты - и нет тебя, и отломилась, как сучок! Я тоже, когда первый год
в городе жила, неутешно тосковала. Будто не вся живешь - не вся вместе, - а
половина души в деревне осталась, и всё думается день-ночь: как там, что
там?..
Ее слова словно вторят звону колоколов, как будто она нарочно -говорит
в тон им. Горничная, держась за острые свои колени, покачивает головою в
белом платке и, закусив губы, печально прислушивается к чему-то. Густой
голос Устиньи звучит насмешливо и сердито, звучит мягко и печально.
- Бывало - глохнешь, слепнешь об алой теске по своей-то стороне; а у
меня и нет никого там: батюшка в пожаре сгорел пьяный, дядя - холерой
помер, были братья - один в солдатах остался, ундером сделали, другой -
каменщик, в Бойгороде живет. Всех будто половодьем смыло с земли...
Склоняясь к западу, в мутном небе висит на золотых лучах красноватое
салнце. Тихий голос женщины, медный плеск колоколов и стеклянное кваканье
лягушек - все звуки, которыми жив город з эти минуты. Звуки плывут низко
над землею, точно ласточки перед дождем. Над ними, вокруг их - тишина,
поглощающая всё, как смерть.
Рождается нелепое сравнение; точно город посажен в большую бутылку,
лежащую на беку, заткнутую огненной пробкой, и кто-то лениво, тихонько бьет
извне по ее нагретому стеклу.
Вдруг Устинья говорит бойко, но деловито:
- Ну-кось, Машутка, подсказывай...
- Чего это?
- Песню сложим...
И, шумно вздохнув, Устинья скороговоркой запевает:

Эх, да белым днем, при ясном солнышке.
Светлой ноченькой, при месяце...

Нерешительно нащупывая мелодию, горничная робко, вполголоса поет:

Беспокойно мне, девице молодой...

А Устинья уверенно и очень трогательно доводит мелодию до конца:

Все тоскою сердце мается...

Кончила и тотчас заговорила весело, немножко хвастливо:
- Вот она и началась, песня! Я те, милая, научу песни складывать, как
нитку сучить... Ну-ко...
Помолчав, точно прислушавшись к заунывным стонам лягушек, ленивому
звону колоколов, она снова ловко заиграла словами и звуками:

Ой, да ни зимою вьюги лютые,
Ни весной ручьи веселые...

Горничная, плотно придвинувшись к ней, положив белую голову на круглое
плечо ее, закрыла глаза и уже смелее, тонким вздрагивающим голоском
продолжает:

Не доносит со родной стороны
Сердцу весточку утешную...

Так-то вот! - сказала Устинья, хлопнув себя ладонью по колену. - А
была я моложе - того лучше песни складывала! Бывало, подруги пристают:
"Устюша, научи песенке!" Эх, и зальюсь же я!.. Ну, как дальше-то будет?
- Я не знаю, - сказала горничная, открыв глаза, улыбаясь.
Я смотрю на них сквозь цветы в окне; певицы меня не замечают, а мне
хорошо видно глубоко изрытую оспой, шершавую щеку Устиньи, ее маленькое
ухо, не закрытое желтым платком, серый бойкий глаз, нос прямой, точно у
сороки, и тупой подбородок мужчины. Это баба хитрая, болтливая; она очень
любит выпить в послушать чтение святых житий. Сплетница она на всю улицу, и
больше того: кажется, все тайны города в кармане у нее. Рядом с нею,
крепкой и сытой, костлявая, угловатая горничная - подросток. Да и рот у
горничной детский; маленькие, пухлые губы надуты, точно она обижена,
боится, что сейчас еще больше обидят, и вот-вот заплачет.
Над мостовой мелькают ласточки, почти касаясь земли изогнутыми
крыльями: значит, мошкара опустилась низко, - признак, что к ночи соберется
дождь. На заборе, против моего окна, сидит ворона неподвижно, точно из
дерева вырезана, и черными глазами следит за мельканием ласточек. Звонить
перестали, а стоны лягушек еще звучней, и тишина гуще, жарче.

Жаворонок над полями поет,
Васильки-цветы в полях зацвели,

Задумчиво поет Устинья, сложив руки на груди, глядя в небо, а
горничная вторит складно и смело:

Поглядеть бы на родные-то поля!

И Устинья, умело поддерживая высокий, качающийся голос, стелет
бархатом душевные слова:
Погулять бы, с милым другом, по лесам!..
Кончив петь, они длительно молчат, тесно прижавщись друг ко другу;
потом женщина говорит негромко, задумчиво:
- Али плохо сложили песню? Вовсе хорошо ведь...
- Гляди-ко, - тихо остановила ее горничная.
Они смотрят в правую сторону, наискось от себя: там, щедро облитый
солнцем, важно шагает большой священник в лиловой рясе, мерно переставляя
длинный посох; блестит серебряный набалдашник, сверкает золоченый крест на
широкой груди.
Ворона покосилась на него черной бусиной глаза И, лениво взмахнув
тяжелыми крыльями, взлетела на сучок рябины, а оттуда серым комом упала в
сад.
Женщины встали, молча, в пояс, поклонились священнику. Он не заметил
их. Не садясь, они проводили его глазами, пока он не свернул в переулок.
- Охо-хо, девушка, - сказала Устинья, поправляя платок на голове, -
была бы я помоложе да с другой рожей...
Кто-то крикнул сердито, сонным голосом:
- Марья!.. Машка!..
- Ой, зовут...
Горничная пугливо убежала, а Устинья, снова усевшись на лавку,
задумалась, разглаживая на коленях пестрый ситец платья.
Стонут лягушки. Душный воздух неподвижен, как вода лесного озера.
Цветисто догорает день. На полях, за отравленной рекой Тёшей, сердитый гул,
- дальний гром рычит медведем.

Как сложили песню Максим Горький

(Пока оценок нет)

Название: Как сложили песню

О книге «Как сложили песню» Максим Горький

Максим Горький писал потрясающие по глубине произведения - всегда жизненные и волнующие. Его рассказ “Как сложили песню” - средоточие эмоций и душевных переживаний. Писатель отмечал, что он лично наблюдал тот факт, который описал в книге.

“Как сложили песню” - это диалог двух женщин - кухарки Горького Устиньи и горничной Марьи одного местного начальника. Сначала они тихонько беседуют, раскрывая друг другу душу - как они скучают по деревне и ждут весточки от родных. Разговор наполняется щемящими сердце нотками, и Устинья предлагает сложить песню. Марья соглашается, и они по очереди начинают напевать, продолжая реплики друг друга.

В импровизированной песне главных героинь отчетливо прослеживаются любовь и тоска по родным местам. Максим Горький как будто говорит: такое невозможно передать словами, только - песней. Начиная читать книгу “Как сложили песню”, сразу попадаешь в плен сильных эмоций и незаметно присоединяешься к напеву. Писатель, наблюдая эту картину, отмечал, что все вокруг способствовало появлению этой дивной песни - звон колоколов, пение соловья, легкое кваканье лягушек, звенящая тишина.

Песня объединяет и стирает всякие границы. Это сполна доказал Максим Горький своей книгой, описывая образы героинь. Кухарка - крепкая и уверенная в себе женщина, из тех, которые “коня на скаку остановят”, горничная - хрупкая и тоненькая, молоденькая девушка, внешне напоминающая подростка. Обнявшись, они начали петь, и мир вокруг преобразился. Максим Горький, выглядывая из окна, отмечал все изменения: как ворона неподвижно застыла на заборе, соловей закончил петь - как будто вся природа сосредоточилась на душевном пении двух женщин.

Закончив песню, Устинья и Марья увидели священника, который проходил недалеко от них. Это - логическое дополнение той картины, которую наблюдал писатель. В этот момент все окружение было одухотворенным, как будто главные героини освятили его своей чистой и искренней песней. Своим присутствием батюшка как будто закрепил святость этой атмосферы.

“Как сложили песню” - совсем небольшой рассказ, однако каждое слово здесь весомо и дополняет цельную картину человеческой и природной тоски. Читать это произведение необходимо тем, кто хочет нырнуть в глубину переживаний писателя и в очередной раз насладиться его мастерством и проникновенностью слога.

На нашем сайте о книгах сайт вы можете скачать бесплатно без регистрации или читать онлайн книгу «Как сложили песню» Максим Горький в форматах epub, fb2, txt, rtf, pdf для iPad, iPhone, Android и Kindle. Книга подарит вам массу приятных моментов и истинное удовольствие от чтения. Купить полную версию вы можете у нашего партнера. Также, у нас вы найдете последние новости из литературного мира, узнаете биографию любимых авторов. Для начинающих писателей имеется отдельный раздел с полезными советами и рекомендациями, интересными статьями, благодаря которым вы сами сможете попробовать свои силы в литературном мастерстве.

Цитаты из книги «Как сложили песню» Максим Горький

Безумству храбрых поем мы славу!
Безумство храбрых - вот мудрость жизни! О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Но будет время - и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!
Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!
Безумству храбрых поем мы песню!..

Знаете, иногда такое живет в сердце, - удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придёшь, - товарищи, все горят одним огнём, все весёлые, добрые, славные. Без слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое сердце поёт свою песню. Все песни, как ручьи, бегут - льются в одну реку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой жизни… А очнешься, - говорил хохол, встряхнув головой, - поглядишь кругом - холодно и грязно! Все устали, обозлились… Обидно это, - а надо не верить человеку, надо бояться его и даже - ненавидеть! Двоится человек. Ты бы - только любить хотел, а как это можно? Как простить человеку, если он диким зверем на тебя идет, не признает в тебе живой души и дает пинки в человеческое лицо твое? Нельзя прощать! Не за себя нельзя, - я за себя все обиды снесу, - но потакать насильщикам не хочу, не хочу, чтобы на моей спине других бить учились. Я не должен прощать ничего вредного, хоть бы мне и не вредило оно. Я - не один на земле! Сегодня я позволю себя обидеть и, может, только посмеюсь над обидой, не уколет она меня, - а завтра, испытав на мне свою силу, обидчик пойдет с другого кожу снимать. И приходится на людей смотреть разно, приходится держать сердце строго, разбирать людей: это - свои, это - чужие. Справедливо - а не утешает!