На Первом канале идет сериал «Таинственная страсть» по роману Василия Аксенова. Как складывалась личная жизнь и биография Василия Аксенова?

Василий Аксёнов - российский писатель, кинодраматург, профессор русской литературы в различных университетах США.

Семья Василия Аксенова. Отец – Аксёнов Павел Васильевич был председателем казанского горсовета, членом бюро Татарского обкома партии.

Мать – Гинзбург Евгения Семеновна была преподавателем Казанского Педагогического института, заведующей отделом культуры газеты "Красная Татария", автором мемуаров о сталинских лагерях, в том числе - "Крутого маршрута".

В семье было три ребенка: Василий, и брат с сестрой от первых браков родителей - Алексей и Майя.

В конце 1930-х годов, когда Василию Аксёнову исполнилось пять лет, его родители были арестованы, осуждены: мать приговорили к 10 годам тюремного заключения, отца - к высшей мере наказания, которая потом была заменена на 15 лет лишения свободы.

Майю и Алексея забрали на воспитание родственники, а Василий, как полный сирота, был направлен в Костромской детский дом для детей заключённых.

Через полгода дядя Аксёнова – Адриан Васильевич (брат отца) смог забрать Василия из детдома. Он вернулся в Казань, до 16 лет жил у своей тёти, восемь классов учился в средней школе № 19 им. В. Г. Белинского.

Когда Василию Аксёнову исполнилось 16 лет, он приехал в столицу Колымы – город Магадан, где находились его мать, Евгения Гинзбург. Их встреча описана Гинзбург в книге "Крутой маршрут".

После окончания школы Аксёнов отправился из Магадана, поступать в институт. В 1950 г. стал студентом Казанского медицинского института, а через четыре года перевёлся в Первый Ленинградский медицинский институт имени И.П.Павлова.

После института Аксёнов трудился терапевтом на карантинной станции Ленинградского морского порта. Затем Василий Аксенов работал в больнице Водздравотдела в поселке Вознесение на Онежском озере (1957–1958) и в Московском областном туберкулезном диспансере (1958–1960).

Первый литературный опыт Василия Аксёнова относится к студенческой поре.

С 1960 года Василий Аксёнов - профессиональный литератор.

В 1979 году Василий Аксёнов стал одним из организаторов и авторов бесцензурного альманаха "Метрополь", вокруг которого разгорелся бурный политический скандал. Двое авторов альманаха – Евгений Попов и Виктор Ерофеев – были исключены из Союза писателей СССР.

В знак протеста Инна Лиснянская, Семён Липкин и Василий Аксёнов заявили о своём выходе из союза писателей.

22 июля 1980 года Аксёнов выехал по приглашению в США, после чего его и жену лишили советского гражданства.

В 1990 году Василию Аксёнову было возвращено советское гражданство.

В 1992 году в свет вышла трилогия "Московская сага", которую в 2004 году экранизировали.

В 2008 году у писателя произошел инсульт. До 2009 года он пребывал в коме. Все это время рядом с ним находилась его любимая жена – Майя Кармен.

Личная жизнь Василия Аксёнова складывалась непросто.

Его первая жена - Кира Людвиговна Менделева (1934-2013), дочь комбрига Лайоша (Людвига Матвеевича) Гавро и внучка известного педиатра и организатора здравоохранения Юлии Ароновны Менделевой, основателя и первого ректора Ленинградского педиатрического медицинского института.

Вторая жена Аксенова - Майя Кармен. Когда они встретились, то были оба женаты.

Майя Афанасьевна (Змеул) Аксёнова родилась в 1930 году.

Её первым мужем был внешторговский работник Морис Овчинников. Через 3 года у супругов родилась дочь Елена. Но вскоре брак рухнул. Майя встретила известного режиссёра Романа Кармена и влюбилась.

Он ради неё бросил семью – развёлся с женой Ниной Орловой, с которой прожил 20 лет.

Майя Кармен окончила институт внешней торговли, работала в Торговой палате, в Америке преподавала русский язык.

В 1970 году в Ялте состоялось знакомство Майи Кармен и Василия Аксёнова. После этого Василий Аксёнов и Майя Кармен начали встречаться.

Майя Кармен не могла расстаться с мужем Романом Карменом. Лишь в 1978 году после его смерти любовники смогли легализовать свои отношения. Василий Аксенов развелся с женой Кирой.

В мае 1980 года Василий Аксёнов и Майя Кармен сыграли свадьбу. Отметили событие в Переделкино, на даче, где собрались близкие друзья.

У Василия Аксенова есть сын - Алексей Васильевич Аксёнов. Он родился в 1960 году, художник-постановщик.

Кроме того писатель воспитывал падчерицу Елену, дочь второй жены.

Летом 2008 года Елена внезапно умерла. Ранее в 1999 году погиб, выпав из окна, 26-летний внук Майи Иван.

Он пронес свою любовь к жене в течение 30 лет. Их любовь вызывала восхищение и зависть. Именно Майе Василий Аксенов посвятил свой знаменитый роман «Ожог». 20 августа ему исполнилось бы 80 лет.

В богемной среде 70-х знаменитому кинодокументалисту Роману Кармену перемывали косточки. Мол, женился на молоденькой. Его избранница Майя годилась ему в дочки – младше на 24 года. Красивая, эффектная блондинка. Муж с головой был погружен в работу над фильмами, а она не скучала. Очень скоро стала своей среди московской элиты, не отказывалась от приглашений на вечеринки.

Василий Аксенов , тогда из молодых и талантливых, был наслышан о Майе еще до знакомства с ней. И однажды, оказавшись с Романом Карменом в одном купе поезда, что ехал в Питер, поинтересовался у мэтра: «А правда, у вас хорошенькая жена?» Режиссер ответил сдержанно: «Мне нравится».

Василий в ту пору был женат. Он познакомился с Кирой на Карельском перешейке под Питером. Там писатель работал после окончания медицинского института. Его приятель позвал на танцы. Уговаривая, рассказал, что видел там очаровательную девушку. Кира, студентка Московского института иностранных языков, гостила у бабушки. Она здорово пела разные заграничные песенки, чем Василию и приглянулась. А через полтора года он переехал в Москву вслед за любимой.

– Кира выходила замуж за нищего врачишку, – вспоминал писатель.

Они жили в крошечной комнатенке, в их доме была одна туалетная комната на 50 квартир. Но несмотря на бытовые трудности, жили душа в душу. Родился сын Алёша. Вскоре опубликовали роман Аксенова «Коллеги». Пришла известность. А вместе с ней и проблемы в семейной жизни.

Аксенов стал своим в литературных кругах. Он дружил с Евтушенко, Вознесенским, Рождественским, Ахмадулиной. Участвовал в их дружеских вечеринках. Посиделки эти не ограничивались лишь литературными спорами. «Там крутились и разные дамочки», – признавался писатель. Жена его ревновала. Как говорил Аксенов, она к тому же еще и комплексовала: после родов Кира располнела. Постоянные сцены дома его напрягали.

Отношения с Кирой перестали быть прежними.

– Начались любовные увлечения. Это всегда по домам творчества проходило, – признавался он.

Однажды Василий приехал в Ялту отдыхать с женой. Литературная братия устроила круиз на теплоходе «Грузия». Жена Кармена тоже приехала развеяться. Эту новость Аксенову сообщил его друг, писатель Георгий Поженян. Майя ему давно нравилась, и он надеялся закрутить с ней курортный романчик, ведь муж Майи, Роман Кармен, ее не сопровождал, он недавно перенес инфаркт и остался дома, в Москве. Аксенова познакомила с женой Кармена Белла Ахмадулина. Увидев ее, он понял, что влюбился. Она привлекала взгляды мужчин, словно магнит. Ей нравилось, что они смотрят ей вслед.

На теплоходе накрывали общий стол. Василий крутился возле Майи, помогал, шутил, одаривал комплиментами. Осмелился даже намекнуть, что жена вскоре уедет. Она не растерялась и ответила, вот, дескать, и станем ближе друг к другу. Кира уехала. И все закрутилось. Поженян, увидев, что у него шансов нет, отправился дальше в круиз на теплоходе. А Аксенов с женой Кармена остались в доме творчества.

Вскоре об их связи знали все. Да они и не скрывали. Он продолжал жить с Кирой, она не уходила от мужа. Но их отношения в семьях превратились в формальность. Любовники отдыхали в Сочи, в Чегете, появлялись вдвоем на мероприятиях и на вечеринках. Вот только за границу вместе не ездили. Майя закончила Институт внешней торговли и работала в Торговой палате. Возвращаясь из-за рубежа, она привозила Аксенову модные тогда джинсы и батники.

Роман Кармен знал об увлечении жены. Но отказаться от нее не мог. Режиссер был неизлечимо болен. И просил Майю не оставлять его, пока он жив. Она ухаживала за мужем, сидела у его постели, а потом убегала на свидания к Аксенову.

Пытался было остудить Василия писатель Юлиан Семенов, друг Кармена. Он говорил: «Отдай ему Майку…»

Он торопился закончить озвучание своего знаменитого фильма «Неизвестная война». Но сердце его не выдержало. Кармен скончался в апреле 1978 года. Майя в это время отдыхала в Ялте с Аксеновым. А через два года они поженились и выехали из СССР в США по приглашению.

Злые языки говаривали, что в банках США на счетах супруги Кармена лежали огромные гонорары ее покойного мужа за 20-серийную киноэпопею «Неизвестная война», созданную им по заказу компании «Эр тайм интернэшнл»…

До последних дней Аксенов говорил про Майю: она ему самый близкий человек. Признавался, что любит лишь ее, и обещал любить до конца. Так и случилось.

Справка

В 1981 году был лишен советского гражданства, в 1999-м ему его вернули.

В последние годы жизни жил то во Франции, в Биаррице, то в Москве.

В январе 2008 года писатель почувствовал себя плохо, в момент приступа был за рулем и попал в результате в аварию. Ему поставили диагноз инсульт. Вплоть до 6 июля 2009 года находился между жизнью и смертью.

Скончался в возрасте 76 лет.

Участники альманаха «Метрополь» (слева вправо): Евгений Попов, Виктор Ерофеев, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Зоя Богуславская, Борис Мессерер, Фазиль Искандер, Андрей Битов, Василий Аксенов, Майя Кармен, наша героиня. Фото Валерия ПЛОТНИКОВА.

Его называли основоположником «нового сладостного стиля». Добрые критики делали упор на слове «новый». Злые — на слове «сладостный». Что стоит за новизной и сладостностью?

Каковой этот человек изнутри?

Ольга КУЧКИНА

— Вася, давай побеседуем о любви. У Тургенева была Виардо, у Скотта Фитцджеральда — Зельда, у Герцена — Наташа, не будь ее, не родилась бы величавая книжка «Былое и думы». Что такое для писателя его дама? Бывало в твоей жизни, что ты писал ради девицы, ради дамы?

— Так не было… Но все таки такое возвышенное было. И наша основная любовь — я не знаю, как Майя на это глядит, но я смотрю так: Майя, да.

«Отдай Майю…»

— Отлично помню: Дом творчества в Пицунде, ты появляешься с увлекательной блондиночкой, и все шушукаются, что, дескать, Вася Аксенов увел супругу у известного кинодокументалиста Романа Кармена…

— Я ее не уводил. Она была его супругой еще лет 10.

— Ты с ним был знаком?

— Нет. Я один раз ехал с ним в «Красной стреле» в Питер. Я был под банкой. А я уже слышал о его супруге. И я ему говорю: правда ли, что у вас очень хорошая супруга? Он гласит: мне нравится. Так он произнес, и может, кое-где отложилось.

— Сколько лет для тебя было?

— Года 32 либо 33. Я был женат. Кира у меня была супруга. Кира — мать Алексея. И с ней как-то очень плохо было… По сути мы жили, в общем, забавно. До рождения малыша, до того, как она так располнела…

— Все поменялось оттого, что она располнела? Тебя это стало… обижать?..

— Ее это стало обижать. Я к этому времени стал, ну, известным писателем. Шастал всюду с нашими тогдашними знаменитостями… различные приключались приключения… она стала сцены закатывать…

— А начиналось как студенческий брак?

— Нет, я уже закончил мединститут в Питере. И мы с другом поехали на Карельский перешеек, наши интересы — спорт, джаз, то-се. И он мне произнес: я лицезрел на танцах одну даму… Она гостила там у собственной бабушки, старенькой большевички. Та отсидела в кутузке, ее только-только отпустили, это был 1956 год. А посиживала она с 1949-го…

— И твоя мать посиживала…

— Моя мать посиживала в 1937-м. А Кирину бабушку каким-то образом приплели к делу Вознесенского…

— Какого Вознесенского?

— Не Андрея, естественно, а того, который направлял всю партийную работу в Русском Союзе. Его посадили и расстреляли. Приходил его племянник, который говорил, как тот посиживал в кутузке в одиночке и всегда писал письма Сталину, что ни в чем же не повинет. И вдруг однажды Политбюро практически в полном составе вошло в его камеру, и он, лицезрев их, заорал: я знал, друзья мои, что вы придете ко мне! Тогда и Лазарь Каганович так ему в ухо отдал, что тот оглох.

— Для чего же они приходили?

— Просто поглядеть на поверженного неприятеля.

— Садисты…

— А Кира кончала институт зарубежных языков и пела различные зарубежные песенки очень здорово…

— И твое сердечко растаяло.

— Вот конкретно. А позже… всякие штуки были…

— Штуки — любовные увлечения?

— Любовные увлечения. Это всегда по домам творчества проходило. И вот как-то приезжаем мы в Дом творчества в Ялте. Там Поженян, мой друг. Мы с ним сидим, и он потирает ручки: о, супруга Кармена здесь…

— Потирает ручки, думая, что у тебя на данный момент будет роман?

— Он задумывался, что у него будет роман. Она только-только приехала и подсела к столу Беллы Ахмадулиной. А мы с Беллой всегда дружили. И Белла мне гласит: Вася, Вася, иди сюда, ты знаком с Майей, как, ты не знаком с Майей!.. И Майя так на меня глядит, и у нее очень измученный вид, так как у Кармена был инфаркт, и она всю зимнюю пору за ним ухаживала, и, когда он поправился, она поехала в Ялту. А позже она стала хохотать, повеселела. А в Ялте стоял наш пароход «Грузия», пароход литературы. Так как капитаном был Толя Гарагуля, он любил литературу и всегда заманивал к для себя, устраивая нам пиры. И вот мы с Майей… Майя почему-либо всегда накрывала на стол, ну как-то старалась, я что-то такое разносил, стараясь ближе к ней быть…

— Сходу втюрился?

— Да. И я ей говорю: вот видите, какая каюта капитанская, и вообщем как-то все это чревато, и завтра уже моя супруга уедет… А она гласит: и мы будем поближе друг к другу. Поженян все лицезреет и гласит: я ухожу… И уплыл на этой «Грузии». А мы возвратились в Дом творчества. Я проводил Киру, и начались какие-то пиры. Белла чего-то придумывала, прогуливалась и гласила: понимаете, я слыхала, что прошлые люди зарыли для нас бутылки шампанского, давайте находить. И мы находили и находили.

— Развод Майи был томным?

— Развода как такого не было, и не было тяжело, она хохотуха такая была. Все происходило равномерно и, в общем, уже достаточно открыто. Мы много раз встречались на юге, и в Москве тоже. Я еще продолжал жить с Кирой, но мы уже расставались. Естественно, было тяжело, но любовь с Майей была очень мощная… Мы ездили всюду совместно. В Чегет, в горы, в Сочи. Совместно нас не селили, так как у нас не было штампа в паспорте, но рядом. За границу, естественно, она ездила одна, привозила мне какие-то шмотки…

— Время самое счастливое в жизни?

— Да. Это совпало с «Метрополем», вокруг нас с Майей все вертелось, она все готовила там. Но это уже после погибели Романа Лазаревича. Мы в это время были в Ялте, ее дочь дозвонилась и произнесла.

— Он не делал попыток возвратить Майю?

— Он нет, но у него друг был, Юлиан Семенов, он вокруг меня прогуливался и гласил: отдай ему Майку.

— Что означает отдай? Она не вещь.

— Ну да, но он конкретно так гласил.

«Ванечке было 26 лет…»

— У тебя нет привычки, как у поэтов, посвящать вещи кому-то?

— Нет. Но роман «Ожог» посвящен Майе. А рассказ «Иван» — нашему Ванечке. Ты слышала, что случилось с нашим Ванечкой?

— Нет, а что? Ванечка — внук Майи?

— Ей внук, мне был отпрыск. Ему было 26 лет, он кончил южноамериканский институт. У Алены, его мамы, была очень томная жизнь в Америке, и он как-то старался от нее отдалиться. Уехал в штат Колорадо, их было три друга: янки, венесуэлец и он, три красавчика, и они не могли отыскать работы. Подрабатывали на почте, на спасательных станциях, в горах. У него была любовь с девушкой-немкой, они уже совместно жили. Но позже она куда-то уехала, в общем, не сладилось, и они трое направились в Сан-Франциско. Все большие такие, и Ваня наш большой. Он уже запамятовал эту Грету, у него была масса женщин. Когда все съехались к нам на похороны, мы узрели много хорошеньких женщин. Он жил на седьмом этаже, вышел на балкон… Все они увлекались книжкой, написанной типо трехтысячелетним китайским мудрецом. Другими словами его никто не лицезрел и не знал, но знали, что ему три тыщи лет. Я лицезрел эту книжку, по ней можно было узнавать судьбу. И Ваня писал ему письма. Там было надо как-то верно писать: дорогому оракулу. И он типо что-то отвечал. И как бы он Ване произнес: прыгни с седьмого этажа…

— Какая-то сектантская история.

— Он будто бы и не собирался прыгать. Но у него была такая привычка — заглядывать вниз…

— Молвят, не нужно заглядывать в пучину, по другому пучина заглянет в тебя.

— И он полетел вниз. Две студентки тогда были у него. Они побежали к нему, он уже лежал на земле, очнулся и произнес: я перебрал спиртного и перегнулся через перила. После чего отключился и больше не приходил в себя.

— Как вы перенесли это? Как Майя перенесла?

— Страшно. Совсем страшно. Начался ужас.

— Когда это случилось?

— В 1999 году. Мы с ним дружили просто замечательно. Как-то он оказался близок мне. Наилучшие его снимки я делал. Я еще желал взять его на Готланд. Я, когда жил в Америке, каждое лето уезжал на Готланд, в Швецию, там тоже есть дом творчества наподобие наших, и там я писал. Этот дом творчества на верхушке горы, а понизу большая церковь святой Марии. Когда поднимаешься до третьего этажа, то видишь химеры на церкви, они заглядывают в окна. Я нередко смотрел и страшился, что химера заглянет в мою жизнь. И она заглянула. Майя была в Москве, я — в Америке. Мне позвонил мой друг Женя Попов и произнес…

— Мне казалось, что, невзирая ни на что, жизнь у тебя счастливая и легкая.

— Нет, очень томная.

— Ты написал рассказ о Ванечке — для тебя стало легче? Вообщем, когда писатель перерабатывает вещество жизни в прозу, становится легче?

— Не знаю. Нет. Писать — это счастье. Но когда пишешь про несчастье — не легче. Она там в рассказе, другими словами Майя, спрашивает: что все-таки мы сейчас будем делать? А я ей отвечаю: будем жить обидно.

«Они желали уничтожить меня»

— Вася, а для чего ты уехал из страны — это раз и для чего возвратился — два?

— Уехал, так как они меня желали прибрать к рукам.

— Ты страшился, что тебя посадят?

— Нет. Уничтожат.

— Уничтожат? Ты это знал?

— Было покушение. Шел 1980 год. Я ехал из Казани, от отца, на «Волге», летнее пустое шоссе, и на меня вышли «КамАЗ» и два байка. Он шел прямо мне навстречу, они замкнули дорогу, ослепили меня…

— Ты был за рулем? Как для тебя удалось избежать столкновения?

— Просто ангел-хранитель. Я никогда не был каким-то асом, просто он произнес мне, что нужно делать. Он произнес: крути вправо до самого конца, сейчас газ, и крути назад, назад, назад. И мы по самому краю дороги перескочили.

— А я считала тебя удачником… Ты так отлично вошел в литературу, одномоментно, можно сказать, начав писать, как никто не писал. Работа сознания либо рука водила?

— В общем-то рука водила, естественно. Я подражал Катаеву. Тогда мы с ним дружили, и он очень гордился, что мы так дружны…

— Ты говоришь о его «Алмазном венце», «Траве забвения», о том, что стали именовать «мовизмом», от французского «мо» — слово, вкус слова как такого? А у меня воспоминание, что сначала начал ты, и тогда он опамятовался и стал заного писать.

— Может быть. Полностью. Он мне гласил: старик, вы понимаете, у вас все так здорово идет, но вы зря держитесь за сюжет, не нужно развивать сюжет.

— У тебя была восхитительная бессюжетная вещь «Поиски жанра» с определением жанра «поиски жанра»…

— К этому времени он с нами разошелся. Уже был «Метрополь», а он, выступая на свое 80-летие по телеку, произнес: вы понимаете, я так признателен нашей партии, я так признателен Союзу писателей… Кланялся. Последний раз я проезжал по Киевской дороге и увидел его — он стоял, таковой большой, и смотрел на дорогу… Если б не было таковой опасности моим романам, я бы еще, может, не уехал. Были написаны «Ожог», «Остров Крым», масса задумок. Все это не могло быть написано тут и стало печататься на Западе. И на Западе же, когда я начал писать свои огромные романы, произошла такая история. Мое главное издательство «Рэндом Хаус» продалось другому издательству. Мне мой издатель произнес: не беспокойся, все остается по-старому. Но они назначили человека, который сначала приценивался, а позже произнес: если вы желаете получать прибыль, вы должны изгнать всех интеллектуалов.

— И ты попал в этот перечень? Прямо как у нас.

— Приноси доход либо пропадешь — у их такая поговорка. Этот человек стал вице-президентом издательской компании, и я сообразил, что моих книжек там больше не будет. И я вдруг сообразил, что возвращаюсь в Россию, так как снова спасаю свою литературу. Главное, я возвратился в страну пребывания моего языка.

— Вася, ты жил в Америке и в Рф. Что лучше для жизни там и тут?

— Меня греет то, что в Америке читают мои книжки. Это, естественно, не то, что было в СССР… Но меня издают тиражами 75 тыщ, 55 тыщ…

— Но я спрашиваю не о твоих эгоистических, так сказать, радостях, я спрашиваю о другом: как устроена жизнь в Америке и как устроена у нас?

— В Америке умопомрачительная жизнь по сути. Неописуемо комфортная, комфортная. Во Франции не так комфортно, как в Америке.

— В чем удобство? К для тебя размещены, для тебя улыбаются, для тебя помогают?

— Это тоже. Там много всего. Там институт берет на себя огромное количество твоих хлопот и занимается всей этой бодягой, которую представляют формальности жизни, это жутко комфортно.

— А что ты любишь в Рф?

— Язык. Мне очень язык нравится. Больше ничего не могу сказать.

— Кому и чем ощущаешь ты себя обязанным в жизни?

— Я на данный момент пишу одну штуку о моем детстве. Оно было страшным. И все-же чудовище как-то давало мне возможность выжить. Мать отсидела, отец посиживал. Когда меня разоблачили, что я укрыл сведения о мамы и об отце, меня выгнали из Казанского института. Позже вернули. Я мог загреметь по сути в кутузку. Позже такое удачное сочетание 60-х годов, «оттепели» и всего совместно — это закалило и воспитало меня.

— Ты ощущал себя снутри свободным человеком?

— Нет, я не был свободным человеком. Но я никогда не ощущал себя русским человеком. Я приехал к маме в Магадан на поселение, когда мне исполнилось 16 лет, мы жили на самой окраине городка, и мимо нас таскались вот эти конвои, я смотрел на их и осознавал, что я не русский человек. Совсем категорично: не русский. Я даже один раз прицеливался в Сталина.

— Как это, в портрет?

— Нет, в живого. Я шел с ребятами из строительного института по Красноватой площади. Мы шли, и я лицезрел Мавзолей, где они стояли, темные фигуры справа, карие слева, а посреди — Сталин. Мне было 19 лет. И я поразмыслил: как просто можно прицелиться и достать его отсюда.

— Представляю, будь у тебя что-то в руках, что бы с тобой сделали.

— Естественно.

— А на данный момент ты ощущаешь себя свободным?

— Я ощутил это, попав на Запад. Что я могу поехать туда-то и туда-то, в хоть какое место земного шара, и могу вести себя, как захочу. Вопрос исключительно в деньгах.

— Как и у нас на данный момент.

— На данный момент все совершенно другое. Все другое. Не считая остального, у меня два гражданства.

— Если что, будут лупить не по паспорту.

— Тогда я буду сопротивляться.

— Ворачиваясь к началу разговора, дама тебе, как писателя, продолжает быть движущим стимулом?

— Мы пенсионеры, нужно дохнуть уже…

— Ты собираешься?

— Естественно.

— Как ты это делаешь?

— Думаю об этом.

— Ты боишься погибели?

— Я не знаю, что будет. Мне кажется, что-то должно произойти. Не может это так просто заканчиваться. Мы все малыши Адама, куда он, туда и мы, ему угрожает возвращение в рай, вот и мы прямо за ним…

ИЗ ДОСЬЕ «КП»

Василий Аксенов. Родился 20 августа 1932 года в Казани в семье партийных работников. Предки арестованы в 1937 году, осуждены на 10 лет.

Закончил Ленинградский мед институт в 1956 году. Три года работал доктором.

Создатель около 30 повестей и романов: «Коллеги», «Звездный билет», «Апельсины из Марокко», «Затоваренная бочкотара», «Поиски жанра», «Остров Крым», «Ожог», «Скажи изюм», «В поисках печального бэби», «Московская сага», «Москва-ква-ква», «Вольтерьянцы и вольтерьянки», «Редкие земли» и др. Участник неподцензурного альманаха «Метрополь».

В 1980 году, выехав в США, был лишен русского гражданства. Преподавал в Вашингтоне, в Институте Джорджа Мейсона. Гражданство возвратили в 1990 году.

Награжден французским Орденом литературы и искусства. Лауреат российского «Букера».

БЛИЦ-ОПРОС

— Что означает прекрасно стареть?

— Это ты у меня взяла?

— У себя, а у тебя есть таковой вопрос?

— По-моему, есть.

— И какой ответ?

— Я не помню.

— А сымпровизировать?

— Все-же не сдаваться, а как-то кружиться.

— Вроде бы ты прожил свою жизнь, если б не стал писателем?

— Не могу для себя представить.

— Какое главное свойство твоего нрава?

— Я люблю писать.

— А что в других людях для тебя нравится больше всего?

— То, что они не обожают писать.

— Есть ли у тебя какой-либо лозунг актуальный либо актуальное правило?

— Я считаю, что нужно всегда писать. Раз ты писатель, то, когда ты пишешь, у тебя все должно гармонически получаться.

20-21 сентября Дом русского зарубежья им. А. Солженицына организовал вечер памяти, выставку и научную конференцию к 80-летию со дня рождения Василия Аксенова. Специально для "РГ" своими воспоминаниями о друге и соратнике по "шестидесятничеству" делится вдова Андрея Вознесенского, писатель Зоя Богуславская.

Он уезжал в Штаты знойным июльским предвечерьем 1980 года. На даче в Переделкино было много народу. Все смеялись, травили анекдоты, но привкус истерики от сознания, что, быть может, никогда не увидимся, ощущался, все нарастая. Прощание совпало со свадьбой. Василий Павлович Аксенов вступал в новую жизнь. Впереди - необжитая страна, новая женщина - Майя, которую он страстно полюбил, долго завоевывал.

В тот день все переплелось: праздник любви, ожидание чуда и разлуки, горечь потери - все было трагически непредсказуемо. От свадьбы остался снимок, где мы с принаряженным Василием стоим в обнимку на фоне его машины, делая вид, что все прекрасно, что он, наконец, вырвался, впереди свобода, новые ощущения, бытовой комфорт.

А за неделю до этого, в нашей с А. Вознесенским квартире на Котельнической, мы яростно спорим об их предстоящем отъезде. Василий и Майя, я и Андрей с перекошенными лицами, бегая по комнате, бесполезно и безрассудно рассуждаем о путях и смыслах нынешней эмиграции. Вернется, не вернется? Если б дано было заглядывать в книгу судеб... Если б знать... Если б знать?..

Ты не сможешь там, - бледнея, настаивает Андрей, - без стихии русского языка, когда лица, природа, запахи - все только в памяти. К тому же там и своих знаменитостей пруд пруди.

Ничего подобного, - стиснув зубы, отвечает Майя, - там его будут почитать. Он не будет слышать ежедневных угроз, телефонного мата. Господи, только подумать, что кончатся придирки к каждому слову, травля цензуры! Уже сейчас американские издательства спорят, кто первый напечатает его новую книгу.

Ну да, - ерничаю я, - 40 тысяч одних курьеров. Не будет этого! Каждая рукопись пройдет невыносимо медленный процесс заказа рецензий, затем, даже если они восторженные, подождут оценки внутренних экспертов издательства.

Не в этом дело, Заята (Зоя), - бубнит Вася. - Просто здесь больше невозможно. Давят со всех сторон, дышать нечем.

Я знала, что за этими словами Аксенова стоит жесткая предыстория, связанная с публикацией романа "Ожог", самого значительного для него сочинения последних десятилетий. Запрещенный цензурой в наших журналах, он уже был востребован несколькими иностранными издательствами. Колебания автора были мучительны, он начал тайную переписку по поводу возможной публикации "Ожога" на Западе. Вскоре Аксенов был вызван в КГБ, где "по-дружески" его предупредили: "Если выйдет эта антисоветчина за рубежом", его либо посадят, либо вышлют. Смягчением жесткой альтернативы могло быть только согласие Аксенова на добровольную эмиграцию в течение месяца. Угроза была реальной.

Мы хорошо помнили, как десятилетие назад Н.С. Хрущев громил выставки художников абстракционистов, альманах "Тарусские страницы", а во время исторической встречи с интеллигенцией 8 марта 1963 г. орал, что вышлет Андрея Вознесенского из страны:

Почему вы афишируете, что вы не член партии? - сорвавшись, размахивал вождь кулаком. - Ишь ты какой, понимаете! "Я не член партии!" Он нам хочет какую-то партию беспартийных создать. Здесь, знаете, либерализму нет места, господин Вознесенский. Довольно!..

И тут Хрущев увидел, что Аксенов не аплодирует: "А вы почему стоите молча? - переключился он на Василия Павловича. - Мстите за смерть родителей, Аксенов?" - "Никита Сергеевич, мои родители живы, - тихо поправил его Василий Павлович. - Наша семья видит в этом вашу заслугу".

Хрущев метнул гневный взгляд в сторону дезинформаторов, поставивших его в глупое положение, и продолжил свою проработку. Этот спектакль "прилюдной" порки, быть может, уникальный в советской культистории, соединил двух дерзких кумиров того времени на всю оставшуюся жизнь.

Впоследствии одну из своих книг Аксенов подпишет Вознесенскому: "Дорогой Андрей! Ты помнишь, как мы стояли с тобой под куполом Голубого зала, где нам обоим было так весело? С любовью, твой Васята".

А Вознесенский вспоминает этот момент в стихах: "Первая встреча:/ облчудище дуло - нас не скосило./ Оба стояли пред оцепеневшей стихией./ Встреча вторая: над черной отцовской могилой/ я ощутил твою руку, Василий. /.../ Мы ли виновные в сроках, в коих дружили,/ что городские - венозные - реки нас отразили?"

Конечно же, столь яростный взрыв Хрущева против двух молодых писателей не был случаен. Его подготовил донос польской писательницы Ванды Василевской, которая при личной встрече с Хрущевым обвинила А. Вознесенского и В. Аксенова в идеологической диверсии. Она процитировала интервью, которое они, будучи в Польше, дали их ведущей газете, где посмели утверждать, что "социалистический реализм" - не главный и не единственный метод советского искусства.

Так историческая встреча главы страны с интеллигенцией обозначила жесткий водораздел в жизни советских художников. Между "хрущевской оттепелью" 1961 года и "горбачевской гласностью и перестройкой" 1985 года была вырыта черная яма, в которую провалился целый пласт выдающихся творцов поколения 60-70-х разных жанров и направлений.

После ареста и ссылки И. Бродского (1972-й) и А. Солженицына (1973 год) под жесточайшим давлением из страны выпихнули: В. Войновича, Г. Владимова, Ю. Алешковского, А. Галича, С. Довлатова, М. Барышникова, Р. Нуриева, М. Шемякина, Н. Макарову, Ю. Купера, О. Целкова, Л. Збарского, И. Рабина, О. Иоселиани, П. Лунгина и многих других ныне почитаемых классиков XX века.

Аксеновы уезжали в 1980-м, когда, казалось, движение на Запад несколько замедлилось. Однако ж они претерпели на границе все те издевательства чиновников, отбиравших рукописи, картины, магнитофонные записи, которые сопутствовали вынужденным эмигрантам...

Когда Аксенов попал в Америку, наше общение не прекратилось. Так случилось, что его приезд в Нью-Йорк совпал с моим пребыванием в Колумбийском университете, на два месяца я была приглашенным "гостем-писателем" для работы над книгой "Американки"... Одним из самых памятных для меня было наше пересечение - в момент тягчайшей драмы в жизни Аксенова. В тот день он узнал из газет и телефонных звонков, что лишен российского гражданства.

Мы сидим с ним в столовой Колумбийского университета для профессоров. В США питание студентов и преподавателей осуществляется раздельно. - Преступники! - кричит Аксенов, не обращая внимания на жующих коллег. - Нельзя человека лишить Родины!.. Они хотят перечеркнуть мою жизнь за все прошедшие годы, мои книги, родителей, магаданское детство в Костромском приюте, сына Лешку (Кита в его рассказах), который продолжает жить в Союзе.

Мне нечего возразить, я полностью разделяю его возмущение. Потом мы еще долго бродили вдоль темной набережной, влажные ветки парка щекотали лицо. Мы оба не знали, что отнятое гражданство - лишь эпизод долгой творческой жизни писателя Аксенова.

И вот он вернулся, стал жить в своей стране с Майей, в одном городе с детьми - Алешей и Аленой. Им дали квартиру в высотке на Котельнической набережной, и теперь наша с Андреем квартира была прямо над ними.

Личная история, как бывает, вернулась на круги своя...

Мы были свидетелями начала романа Аксенова с Майей. Они приехали из Ялты поездом, вместе с Беллой Ахмадулиной, веселясь всю дорогу. Аксенов и Майя решили не расставаться, у обоих были семьи. Майя и Роман Кармен жили с нами в одном доме, все в той же высотке на Котельнической. Я подружилась с Майей, она часто прибегала ко мне в ужасе от создавшейся ситуации. Казалось, ничто не предполагало ее развода с Карменом, самым высоко взлетевшим создателем документального кино. Роман Кармен был своего рода легендой, очевидец испанских событий, друг Хемингуэя и Кастро, он запечатлел уникальные кадры Великой Отечественной войны.

Золотоволосая Майя вызывала восхищение у светского общества молодостью, темпераментом, удивительно проницательным умом. Она ушла к Аксенову на пике его опалы, его единственный нарядный прикид для свадьбы был привезен из Америки ею. И с тех пор они не расставались никогда. Его главная героиня "красотка" - это всегда Майя в разных вариациях. В одной из своих пьес (кажется, в "Цапле") он изобразил Майю и нас всех в качестве девиц на все вкусы.

В конце 60-х, - вспоминал Аксенов, - перелом в моем мироощущении был отчасти связан с общим поколенческим похмельем (Чехословакия, брежневизм, тоталитаризм). Мне казалось, что я проскочил мимо чего-то, что могло осветить мою жизнь и мое письмо. И вот тогда, в 1970-м, в Ялте я встретил Майю. Мы испытали очень сильную романтическую любовь, а потом это переросло в духовную близость. Она меня знает как облупленного, я ее меньше, но оба мы, особенно теперь, в старости, понимаем, на кого мы можем положиться...

Кроме московского жилья у четы Аксеновых на Западе оставались две рабочие квартиры - одна в Вашингтоне, другая на берегу океана в Биаррице, по существу мастерская художника.

Годы шли, почти всем, кто пострадал из-за "Метрополя", время воздало. Писатели вернулись почти все, судьба отблагодарила их за преследования повышенным вниманием окружающих, увеличением тиражей книг, всеобщей любовью и востребованностью. Казалось, справедливость восторжествовала... Но кто вычислит, скольких замыслов, любвей и привязанностей, опыта, потерянной радости общения и недостатка в творческих связях может стоить художнику эмиграция?

"Как описать все не в письме, заменяющем все, что отнято в художестве, - жалуется в письме к Аксенову в Вашингтон Белла Ахмадулина из Москвы, - видеться, болтать, говорить и оговариваться, или надо всегда писать письмо Вам?.. Любимые мои и наши! Простите сбивчивость моих речей, моя мысль о Вас - постоянное занятие мое, но с чего начать, чем кончить - не ведаю"... Ее муж, художник Борис Мессерер, присоединяется, рифмуя: "Вот новый день, который вам пошлю/ оповестить о сердца разрыванье,/ когда иду по снегу и по льду/ сквозь бор и бездну между мной и вами".

"Васька, поздравляю тебя с днем рождения, - в другой раз пишет Белла Ахмадулина. - Я очень скучаю по тебе и, как всегда, переговариваюсь с тобой "через сотни разъединяющих верст". И позднее, когда уже тяжко хворала, ставила себе диагноз: "Душа - пересилила организм"...

Как ты оцениваешь американский период своей жизни? - спрашиваю Аксенова перед самым его возвращением в Россию. - Я имею в виду преподавание в университете, сочинительство, саму Америку.

Я отдал 21 год жизни "американскому университету", точнее, преподаванию рус-лита и своей собственной фил-концепции мальчикам и девочкам (иногда и почтенного возраста) из разных штатов и стран. Университетский кампус для меня самая естественная среда, но сейчас я уже подумываю об отставке. Где буду проводить больше времени, еще не знаю.

Вспоминаю более поздний наш разговор, когда он уже много времени проводил в Биаррице и в очередной раз вернулся в Москву. Традиционно мы сидим в ЦДЛ, попиваем соки и водичку. О том, как Василий Павлович "завязал", было много версий. На самом деле я уже излагала не раз, как лично была свидетелем его беседы с врачом, мгновенно остановившей его возлияния. Сегодня он мог отведать бокальчик вина, не более.

Аксенов делил себя, свое время на несколько равноправных кусков. "Мы живем на два дома, - объяснял он, - в Вашингтоне и в Москве. Сейчас к этому еще присоединился маленький домик в Стране Басков. Постоянно забываешь, где оставил свитер или штаны. "Майя, ты не знаешь, где мой костюм, тот, другой?" А она отвечает: "А ты не помнишь, Вася, где мой плащ висит, на Котельниках или в Фэрфаксе?"

Почему во французской Биаррице тебе пишется лучше, чем в Москве?

Потому что в Биаррице за письменным столом у меня только один собеседник, - улыбается Аксенов. - В России слишком много собеседников, и я забалтываюсь. Порой у меня ощущение, что сочинительство и эмиграция понятия довольно близкие.

Ну уж. Но ты часто выглядишь абсолютно счастливым. Когда, в какие минуты это с тобой происходит?

В процессе написания романа, - крайне серьезно заявляет Аксенов. - Пока я пишу его, я абсолютно счастлив. Мне довольно грустно, когда я с ним прощаюсь. Понимаешь, в новом романе я создаю особенный мир и только из тех персонажей, которые мне интересны...

Не помню Аксенова небрежно одетым, в помятом костюме или застиранной рубашке. В его прикиде всегда "фирма", известные лейблы. Я объясняю его стойкое увлечение фирменным стилем, техникой, обворожительными женщинами теми лишениями в детстве, когда, быть может, подростком он стоял перед нарядной витриной магазина, подобно героям из сказки, мечтая о том, что когда-нибудь он тоже сможет все это купить. И смог, и купил.

А личная жизнь влияет на твое творчество? Факты биографии, аура сильного увлечения? Помнится, Юрий Нагибин говаривал: "Каждый мой роман - это мой ненаписанный роман". Для тебя тоже?

Согласен, что каждый состоявшийся роман (в данном случае любовное приключение) может стать ворохом увлекательных страниц. Но к этому стоит добавить, что несостоявшееся любовное приключение может стать ворохом еще более увлекательных страниц...

Думаю, что десятилетия после возвращения в Москву были самыми тревожными и плодотворными у позднего Аксенова. Неиссякаемая творческая энергетика (он писал почти по роману в год), постоянное ощущение востребованности и осознания того, что уже нет прежнего куража... Казалось, присутствие Аксенова в нашем искусстве и жизни, как и в светской хронике, непреложно, неоспоримо. Если б знать?

Не было длительной болезни, недомоганий, особых нервных срывов или депрессий... Внезапность тяжелой, мгновенно парализовавшей его деятельность болезни, стала шоком для всех окружающих. Он не сумел стать старым. Природа сохраняла в нем потребность к сочинительству, внешнюю привлекательность и обаяние, выдающийся талант сочинителя. Еще в 75, он ежедневно включал в свой режим утренний джоггинг по Яузской набережной, напряженный ритм фаната джаза, легко попадал мячом в баскетбольную корзину, ежедневно планировал несколько страниц текста на "макинтоше".

В тот роковой день он ехал на машине, со своей редакторшей, когда вдруг мозг его отключился, он потерял сознание, машину занесло и только чудо спасло пассажиров от смертельного столкновения на проезжей части. Спутница вызвала "скорую", Василия Павловича поместили в Таганскую районную больницу, а потом в институт им. Склифосовского, где удалили мозговой тромб.

Последние месяцы он лежал в клинике Бурденко у академика А.Н. Коновалова. Сам Александр Николаевич и лечащий врач, невропатолог Владимир Найдин, сделали все, используя новейшие достижения мировой медицины, но все было бесполезно. Много месяцев он провел в состоянии комы, из которой уже не вышел.

Я возле него в бункере клиники Бурденко для "беспамятных". Невозможно поверить, что Аксенов лежит здесь так долго без сознания. Спокойное лицо, легкий румянец, почти нетронутая густая шевелюра. Тело мужчины, сохранившее, казалось, силу мышц и обаяние. Будто оболочка человека, из которого вынули личность, биографию, сильнейшие страсти. И я сижу рядом, перелистывая про себя страницы его жизни.

Вы поговорите с ним, Зоя, поговорите, - наставляла меня дочь Майи, очень любившая Василия Павловича, Алена. Это она безотлучно сидит рядом с ним по многу часов. Она уверена, что все равно это временно, он очнется и выяснится, что он все слышал, все, что ему транслировали, пока он был в коме. Следуя ее наставлениям, я гляжу на распростертое тело Аксенова, утыканное проводами, и рассказываю ему последние новости. Подробно излагаю пересуды вокруг "Таинственной страсти", которую он успел прочитать в "Караване историй" в усеченном виде. Бум восторгов и возмущений был вызван узнаваемостью прототипов, окарикатуренных в романе. Но автор об этом не думал. Ему писалось, полет фантазии уводил далеко от реалий. Некоторые обиды продлились и после кончины Василия Павловича. Его выдумки у нас с Андреем вызывали только умиление.

Я вспоминаю его в ту пору, когда еще была жива его мать - быть может, самый судьбоносный человек в становлении Аксенова-писателя. Как личность Василий Павлович был сконструирован из первых впечатлений костромского приюта для детей "врагов народа", затем - Магадана, где поселился в 12 лет с высланной матерью Евгенией Семеновной Гинзбург. По словам Василия Павловича, круг реальных персонажей "Крутого маршрута" (принадлежащего перу его матери) состоял из выдающихся людей того времени: репрессированных ученых, политиков, художников, образовавших своеобразный "салон", содержанием которого были рассуждения на самые высокие темы. Влияние этих рассуждений на детское сознание трудно измерить.

Еще в молодости, - говорит он, - у мамы появилась склонность создавать вокруг себя своего рода "салон" мыслящих людей. Первый такой салон, в который входил высланный в Казань троцкист профессор Эльвов, стоил ей свободы.

Читатель "Крутого маршрута" найдет такой гинзбурговский салон в лагерном бараке. В послелагерной ссылке, в Магадане, возник еще один салон, уже международного класса... Советский юнец Вася Аксенов просто обалдел в таком обществе: "Никогда не предполагал, что такие люди существуют в реальной советской жизни... Мы с мамой сразу подружились. Она открыла для меня один из главных советских секретов, существование "Серебряного века". Кроме того, она познакомила меня с кумиром своей молодости, Борисом Пастернаком.

К окончанию школы я знал наизусть множество его стихов, которых нигде тогда нельзя было достать в печатном виде... Кроме того, я научился у нее, как хитрить с властью, то есть как находить в "советских людях" человеческие качества".

Был короткий период, когда мне довелось довольно тесно общаться с Евгенией Семеновной Гинзбург. Она жила в Переделкино на даче киносценариста Иосифа Ольшанского. Ее крыльцо сливается с березами и соснами обширного участка. На этом крыльце она прочитала мне заключительную главу "Крутого маршрута", который после ее кончины остался документом эпохи...

В эту пору влюбленная в него Майя почти ежедневно приезжала в Переделкино. Мы уже знали, что Евгения Семеновна смертельно больна самой страшной болезнью века, для стабильности ее состояния нужны были витамины, овощи, фрукты. Майя привозила свежевыжатый сок моркови и что-то еще, что сама готовила. Они сблизились накрепко, что сыграло не последнюю роль в женитьбе.

У самого Аксенова были необыкновенно близкие отношения с матерью. Его любовь к ней, готовность взять на себя самые тяжелые ситуации - редкостный дар. И, быть может, великим подвигом сына было его путешествие с матерью на машине по Европе в последний год ее жизни. Скрывая отчаяние, он исполнил мечту Евгении Семеновны и воздал то, что не по праву отняла у нее жизнь. Свой последний путь она проехала с сыном, общалась с друзьями во Франции, Германии, наслаждалась подлинниками мировых шедевров в музеях. Они уезжали и возвращались в Париж, в ту же гостиницу, где была я, - L Eglon (Орленок), чьи окна выходят на кладбище Монпарнас. Я наблюдала их последний праздник и то, как оба были счастливы!

Ее хоронили в промозглый майский день 77-го года, хлестал дождь, народу было немного. Бросилось в глаза, что не было и тех, кто обязательно бы присутствовал, если б не дождь.

Аксенов держался мужественно, время от времени отворачиваясь от скорбящих, прижимался лицом к дереву, плечи его вздрагивали. Для него навечно уходила та часть его бытия, которая связана была с его семьей, попавшей под каток сталинского времени. Он прощался с матерью, ставшей тем судьей и адвокатом его жизни, которого никто уже не заменит.

Надеюсь, что на родине все-таки не вырастет снова тот сапожище, что когда-то дал мне пинок в зад, - смеется он.

Если бы ты не писал, то что бы делал? - спрашиваю его.

Честно говоря, даже не представляю себе такой ситуации...

Сейчас Василию Павловичу было бы восемьдесят лет.

Андрей Вознесенский - об Аксенове

"Уже 20 лет страна наша вслушивается в исповедальный монолог Аксенова, вслушивается жадно - дети стали отцами, села стали городами, проселочные дороги стали шоссейными, небеса стали бытом, "мода" стала классикой - но голос остался той же чистоты, он не изменил нам, художник, магнитофонная лента нашего бытия, - мы не изменили ему.

Аксенов - это магнитофонная лента, запись почти без цензур сегодняшнего времени - города, человека, души. Когда-то я написал ему стихи к сорокалетию... "Сокололетний Василий!/ Сирин джинсовый, художник в полете и силе,/ ржавой джинсовкой твой рот подковали усищи, Василий,/ юность сбисируй.../ О венценосное имя - Василий".

Художник Борис Биргер. Портрет Василия Аксенова. 1978 год

Художник Борис Биргер. Портрет Майи Кармен. 1978 год

М. ПЕШКОВА: Не стало Василия Павловича Аксёнова. Год и семь месяцев медики, независимо от чинов и званий, денно и нощно старались вернуть писателя в жизнь, за что им всем – медсёстрам и санитаркам, докторам и инструкторам по лечебной физкультуре, поверьте, это больше чем слова, низкий поклон и душевная благодарность. В который раз понимаешь, что на чудо можно только уповать. Оно происходит редко-редко…

Зимой 1997 года мы с мужем оказались в гостях у Василия Павловича в его квартире, в доме в Котельниках. Сегодня осмелюсь повторить программу, записанную 12 лет назад.

Василий Аксёнов в Москве был недолго. Он приехал, как член жюри премии «Триумф». Мемуары – отнюдь не жанр Василия Павловича, тем не менее, писатель поделился своими воспоминаниями, которые я назвала «Из другого угла. Крутой маршрут его мамы, Евгении Гинзбург, увиденный глазами сына».

В. АКСЁНОВ: Совсем не помню, как её забирали, потому её ведь и не забирали. Её пригласили в НКВД. Так же, как потом и отца, сначала так именно забирали. И, насколько я знаю по рассказам отца, был звонок. Это описано в «Крутом маршруте». Звонил такой латыш, командир НКВД Веверс. И он так небрежно сказал: «Евгения Соломоновна, Вы не зайдёте к нам? Нам надо уточнить какие-то моменты». «А когда вам удобно?» «В любое время». И вот он её провожал, отец, к этому зданию в Казани, которое называется «Чёрное озеро». И у дверей она сказала, что больше не увидимся.

Он горячо начал протестовать против этого. В общем, она ушла. Я этого не помню совсем, они как-то так исчезали из моей четырёхлетней жизни, родители, сначала мать. Потом отец. Обычно было наоборот – сначала сажали отца, потом мать. Но маму посадили за полгода до отца. И ходили с обысками, запечатывали комнаты. У нас была довольно большая по тогдашним стандартам квартира, поскольку отец был председатель Горсовета, пятикомнатная, по-моему, квартира. И они так запечатывали комнаты.

И вот это то, что я помню, кстати говоря. Я очень любопытствовал, как это делается. Сидел там милиционер и запечатывал воском комнату, а я прямо умирал от любопытства, крутился вокруг него и смотрел, как он это делал. По-моему, не сразу все комнаты были запечатаны, а как-то одна за другой, они увозили какие-то реквизированные вещи, библиотеку. Вещей там было не так много, и довольно жалкий скарб там был, несмотря на то, что такие шишки в городских масштабах были. Ни черта они не накопили, ничего у них не было, кроме патефона. Ну и книги.

И в конце-концов, мы остались в одной комнатёнке, самой маленькой. И я со своей бабушкой, матерью отца и с няней и с двумя деревенскими женщинами. И в эту комнатку уже за мной приехали, через месяц после взятия отца приехал наряд НКВД и меня увезли. То, что я помню зрительно – это была светлая летняя ночь, эмку помню с занавешенными окнами. Мне кажется, я хорошо помню тётку, которая была в этой команде НКВДэшной. Она была в кожаной куртке. И помню, что она дала мне конфету и сказала: «Едем к папе и маме».

Я помню, как меня посадили в эту эмку, а две мои старухи, нянька и бабка, стояли на крыльце и выли, так по-русски, как русские бабы воют. Вот это я запомнил.

М. ПЕШКОВА: А что было потом?

В. АКСЁНОВ: Потом меня отвезли в детский коллектор, где собирались дети арестованных. И я проснулся в огромной спальне какой-то, где дети бешено дрались подушками и прыгали с кровати на кровать. Видимо, за ними надзор был плохой, и они там играли как-то дико довольно. И вот я лежал и смотрел, как надо мной летают подушки, проносятся голые ноги детей арестованных.

М. ПЕШКОВА: Вы же были совсем маленький, Вам было всего четыре годика!

В. АКСЁНОВ: Четыре года с чем-то. Вот это зрительные моменты, которые я запомнил. Потом один такой зрительный момент, хорошо запомнившийся мне, когда я из окна этого года, куда нас отвозили, дом был большой, стоял он за городом. Вдруг посреди поля стоял огромный трёхэтажный кирпичный дом. Что это был за дом, не знаю, явно дореволюционный дом. Он был огорожен забором, не помню, была ли там проволока, но как-то он хорошо был огорожен. И вот за этим забором я увидел свою бабушку, мать отца. Крошечная старушка такая стояла.

Она пришла как-то, пыталась, видно, пробиться ко мне. Она была безграмотная совершенно и, конечно, турнули они её оттуда. Потом с тёткой, кажется, они приходили. Но свиданий не было там. И вот оттуда они развозили детей в разные спецдома. Это тоже я помню. Купе, ГБэшница, тётка какая-то и трое детей, трое мальчиков, я в том числе, в четырёхместном купе. Она закрывала на ключ нас, и выходя, закрывала нас. Меня везли в Кострому, в Костромской детдом.

И там, в Костромском детдоме я был, кажется, полгода. И только уже в 1938 году приехал дядя, который получил разрешение взять меня. Дядя Андриан Васильевич, брат отца, он был уже изгнан с работы, был доцентом истории в университете Сталинобада. Его оттуда выгнали, он приехал в Казань, был безработным. В общем, он как-то ждал каждый день, что его арестуют. Ему нечего было терять. И он однажды поддав водочки, пришёл туда, в НКВД и начал кулаком стучать: «Отдайте, - говорит, - мальчика!» И ему вдруг сказали: «Забирайте». Это было какое-то временное послабление. Что-то Сталин там такое сказал: «Сын за отца не ответчик».

И ему дали разрешение, он приехал в Кострому и меня забрал. И когда он вошёл в игровую комнату, где дети ползали, а у меня остался слоник набивной с хвостиком таким. Это было последнее, что меня связывало с домом разрушенным. Я с ним спал всё время, я его держал всё время с собой. И когда дядя вошёл, я подумал, что это отец, и закричал: «Папа, папа!» и к нему бросился.

М. ПЕШКОВА: Они были похожи, да?

В. АКСЁНОВ: Похожи были очень, такие ясноглазые рязанские мужики были, русская часть моей сути, еврейские были другие. И потом он меня оттуда вытащил, вывез. И по-моему, я был в очень нехорошем состоянии, потому что я помню, что воспитательница ему жаловалась, что Вася не ест ничего. Что ещё зрительно я запомнил – буфет на станции «Кострома», который мне показался воплощением какого-то дворца сказочного. Я помню, что там были какие-то бутылки, подсвеченное что-то, мне казалось, что это такое роскошество.

Там, видимо, выпил Андриан Васильевич. Мы вернулись в Казань и он меня отдал тёте, Ксении Васильевне, и я жил в шумной такой семье, в переполненной комнате, где дети Котельниковых, наших родственников близких. И тётя Ксения, и я там стал жить. А потом они меня отдали моей бабушке, маме матери, Ревеке Марковне, которую совсем незадолго до этого выпустили из тюрьмы. Их тоже забрали, стариков, деда и бабушку. Дед был когда-то аптекарем, у него была своя аптека в этом городе. И они искали спрятанное золото.

Они переломали всю мебель, искали везде червонцы золотые. Не знаю, нашли они что-нибудь или нет, но они стариков увезли в КГБ, в НКВД и там держали довольно долго, насколько я знаю. Деда били, и он немножко «поехал» от этого, он не очень отчётливо воспринимал окружающую среду. И вскоре после того, как их выпустили, он умер, у него обострилась чахотка. Бабушка осталась одна. И это я очень хорошо помню, как она сидела, как само воплощение еврейской скорби. Она была как будто парализована. Она сидела на кровати, у неё ноги свисали, не доставая до пола, прекрасно это помню, и лицо окаменело от горя. Просто окаменело!

И мне там было невыносимо с ней находиться. Просто невыносимо! Я мечтал, чтобы меня забрали обратно к Котельниковым, в эту шумную семью. Что и произошло.

М. ПЕШКОВА: Василий Аксёнов у Пешковой в «Непрошедшем времени» на «Эхо Москвы», повтор январской программы 1997 года.

В. АКСЁНОВ: И вот там я и жил до 16 лет. С мамой переписывался не всегда, но какие-то были периоды, когда не доходили письма, а потом к концу войны стали приходить не только письма, но и посылки. Она умудрялась как-то там в лагере находить какие-то вещи и присылать мне. И всегда очень полезные. У нас вообще ничего не было, получить ботинки целые вдруг ни с того ни с сего – это было счастье. Я помню, приходили пару раз ботинки от неё. Или носки какие-то, или мыло куски какие-то. Иногда американские вещи появлялись, потому что там, через Колыму шёл путь «Ленд-Лиз», что-то перепадало туда, в эти санитарные сферы лагеря, где она и спаслась от гибели.

Спаслись ведь только те, кто был не на общих работах, те, кто был на общих работах, не спаслись совсем. Они все погибли. Мама тоже была на общих работах, но периодически. Потом она познакомилась с Антоном Яковлевичем Вальтером, они полюбили друг друга. Он доктор был, он тоже её спасал. Но она и до этого уже была какой-то медсестрой или медработником, каким-то образом она пристроилась к этой сфере.

Однажды приехал какой-то человек, я его потом описал в «Московской саге» под другим именем, разумеется, и с массой придуманных деталей. Это был такой посланец зоотехник, с какой-то фермы, на которой мама тогда работала, с птицами что-то такое. И он привёз целый мешок от неё даров каких-то. То есть, не даров, а такого, очень необходимого. И он рассказывал про мою мать, и с какой-то любовью на меня смотрел этот мужчина, красивый мужчина, может даже какой-то ухажёр был за ней.

Я чувствовал, возникала такая связь, тепло такое шло оттуда, тёплые вещи. И потом, наконец, она решила, что я должен приехать к ней, когда она уже вышла из лагеря. Она получила отдельную комнату, что было предметом гордости, комната в бараке. Это описано в книге. Я ничего этого не знал, когда я ехал. Мне не было ещё 16 лет, около 16 лет, когда это всё решалось. И как вообще она всё это организовала, я удивляюсь! Будучи только что освобождённой из лагеря. Ведь у этих людей совершенно терялась связь с внешним миром.

Но она как-то чётко разобралась и всё организовала наилучшим образом. Во-первых, она получила разрешение у руководства «Дальстроя». Как я понимаю, это благодаря Антону Яковлевичу. Антон Яковлевич был очень популярный доктор там, он часто ходил расконвоированным. Он был ещё в лагере, она была уже освобождённой, а он ещё в лагере был, но поблизости, в карантинном лагере. И он ходил с таким чемоданчиком докторском, в шляпе, в чёрном пальто, улыбался всем ослепительной улыбкой.

Зубы почему-то у него были совершенно нетронутые. Он прошёл бог знает через что в лагерях! И у него были совершенно нетронутые, белые, сверкающие зубы.

М. ПЕШКОВА: Как же цинга?

В. АКСЁНОВ: Я не понимаю совершенно. Я думаю, что он как-то умудрялся, как доктор-гомеопат, находить там какие-то травки и делать какие-нибудь настойки себе. И таким образом спасался от цинги. И вот такой доктор ходил, его приглашали жёны начальства, дамы магаданского света. И он их пользовал, он их вылечивал, и очень удачным был доктором. Они ему давали то банку тушёнки, то денег довольно много. Денег там народ не считал, там было очень много денег у людей, получали надбавки северные.

И таким образом они получили разрешение, мама бросалась в ноги младшему лейтенанту Гридасовой, любовнице начальника «Дальстроя», которая была негласной хозяйкой «Дальстроя», этой всей гигантской земли. И та расчувствовалась, Гридасова, и дала разрешение на приезд сына. И денег нашли три тысячи на билет.

М. ПЕШКОВА: Это были огромные деньги.

В. АКСЁНОВ: Огромные деньги, да. И нашли женщину, которая ехала в отпуск на материк, она была «вольняшка», кассирша местного гастронома, Нина Константиновна её звали, это я помню. А её зятем был офицер УСВИТЛа – Управления Северо-Восточных Исправительно-Трудовых Лагерей. И вот Нина Константиновна, ей как-то льстило, что она такая патронесса будет, такая мыльная опера, в общем, поможет такой даме, интеллигентке в несчастье, сыночка привезёт. Она была москвичка.

Бабушка была моя ещё жива, Ревека Марковна. Мы с ней из Казани приехали в Москву, а я был совершенно провинциальный мальчик, ничего не знал. И она меня передала Нине Константиновне. И я стал жить в Москве, ждать отъезда. Около двух месяцев я жил на Мархлевского, на Сретенском бульваре. И был совершенно потрясён Москвой. Для меня это было одно из главных потрясений радостных в моей жизни. Гораздо более сильное впечатление на меня произвела Москва, чем позднее Париж. Это что-то невероятное! Открытие мира.

А потом мы поехали с Ниной Константиновной через весь этот континент, на самолётах, мало тогда летали на самолётах. Мы вылетели из Внуково, крошечный такой аэродром тогда был, на 12-местном самолёте, летели медленно, в воздушные ямы он бухался всё время.

М. ПЕШКОВА: Это кукурузник был?

В. АКСЁНОВ: Нет, нет. Это был «Дуглас», советский вариант «Дугласа». Или, по-моему, даже американский «Дуглас». Летели семь дней, с ночёвками, в Свердловске сначала, в Новосибирске, в омском аэропорту, в читинском, в красноярском, в Хабаровске какой-то перевалочный пункт был. И там мы погрузились, наконец, в какой-то самолёт, уже «Ильюшин» какой-то. Перелетели Охотское море и прилетели в Магадан.

М. ПЕШКОВА: Первые впечатления какие были?

В. АКСЁНОВ: Потрясающие впечатления! Это для меня как Джеклондониана какая-то была. Я был в полном восторге! В совершенно невероятном восторге! Это как Аляска для Джека Лондона была. После провинциальной жизни в Казани, убожества такого какого-то постоянного, вот, самолёты, Москва. А в Москве с парнями, намного меня старше, общался. Не помню, описывал я или нет. Сын Нины Константиновны был шофёром такси московского. И ездил на БМВ трофейном, и он был таксистом. И такой пройдоха, настоящий пройдоха московский!

А его друг был хоккеистом из «Динамо». И я с ними общался и с командой мастеров из «Динамо». Они такие шикарные парни были! Кадрили девиц на улицах. И я с ними, жалкий заморыш ходил, но смотрел на это всё, и ловил, как они говорят, о чём они говорят, их хвастовство о женщинах, о шмотках, о спорте, о машинах. В общем, мужской такой мир. Поэтому для меня это путешествие было открытием мира совершеннейшим. Открытием мира.

И когда мы прилетели туда, в Магадан, Нина Константиновна поехала в свой дом, а мама не знала, что мы прилетели. И мы приехали в этот дом, который был на углу улицы Ленина и улицы Сталина. Большущий дом, шестиэтажный, где жили эти представители органов всяких. И приехал зять с работы, бутылки открываются, веселье, Нина Константиновна с материка привезла что-то вкусное, начался кутёж. Неприятное, совсем не то, что Лёшка шофёр, эти ребята. Это совсем не то. Это офицеры, с погонами, гнусные такие, похабненькие такие.

М. ПЕШКОВА: И морды неприятные.

В. АКСЁНОВ: Морды неприятные. И разговор какой-то неприятный. И ко мне страшно неприятно относятся они. Вот, мол, привезли к зечке. Вот это ощущение. Я впервые это почувствовал. Я никогда этого не чувствовал, но я почувствовал, что я принадлежу здесь к какой-то низшей категории людей. И послали за мамой.

М. ПЕШКОВА: С этого момента началась магаданская жизнь Василия Аксёнова. Продолжение программы в следующее воскресное утро.

Рядом с храмом на Ваганьковском кладбище, где отпевали Василия Павловича, увидела рыжеволосую девушку, к лацкану курточки которой был прикреплён значок, где изображён элемент периодической системы Менделеева под номером 111. «Аксёний» назвал его Василий Павлович, автор отнюдь не производственного романа «Редкие земли», многое зашифровав в этом значке. И дату своего рождения, и русское «ах», хотя графически на латыни это название элемента.

Но только никому не дано знать, когда же мы покинем этот мир.

Наталья Селиванова – звукорежиссёр. Я Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».